Но пока не забили рот. Клетки и райские кущи

«Я входил вместо дикого зверя в клетку…» Иосиф Бродский

Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.

Анализ стихотворения Бродского «Я входил вместо дикого зверя в клетку…»

Накануне своего сорокалетия Бродский написал стихотворение «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» (1980), ставшее впоследствии одним из самых популярных его текстов. Сам Иосиф Александрович очень любил это произведение, часто читал его во время публичных выступлений, рассматривал в качестве этапного, ведь в нем он подводил итоги четырех десятков лет жизни – рассуждал о прошлом, выражал отношение к настоящему и будущему. У критиков-современников стихотворение вызвало противоречивые отзывы. Литературовед Валентина Павловна Полухина сравнивала его с «Памятниками», принадлежащими перу Пушкина, Горация, Державина. Писатель Александр Исаевич Солженицын называл произведение «преувеличенно грозным». По его мнению, Бродский слишком мало пробыл под стражей и в ссылке, чтобы настолько сильно драматизировать.

В стихотворении лирический герой, явно представляющий собой альтер эго поэта, рассказывает о важнейших событиях своей жизни. Практически каждую строку можно сопоставить с конкретным фактом из биографии Бродского. «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» — тюремное заключение, связанное с обвинениями по делу о тунеядстве; «выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке…» — ссылка в деревню Норенская, расположенную в Архангельской области. Кстати, в интервью журналисту Соломону Моисеевичу Волкову Иосиф Александрович называл время ссылки счастливейшим в жизни. В этот период он активно занимался изучением английской поэзии, в частности, речь идет о творчестве Уистена Одена. В четвертой, пятой и шестой строках упоминается эмиграция. Герой говорит, что ему довелось жить у моря, играть в рулетку, обедать черт знает с кем во фраке, с высоты ледника озирать полмира. Далее выражено отношение к отъезду из СССР: «Бросил страну, что меня вскормила…». С ностальгией лирический герой пытался бороться не самыми правильными способами: «…и не пил только сухую воду». Из всех фактов, сообщенных в стихотворении, к числу нейтральных относятся лишь несколько, среди них – «надевал на себя что сызнова входит в моду». Торжественный строй текста скрывает за собой одну важную вещь – герой ни о чем произошедшем не сожалеет. Все случившееся воспринимается как данность, неизбежность, практически античный рок, от которого не убежать, не скрыться.

Во второй части биографические события отходят на второй план. Герой переключается на рассказ о творчестве. Главная фраза здесь: «Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя…». Как правило, человек не способен управлять собственными снами (исключение – осознанные сновидения, но в рамках этой статьи нет смысла подробно о них говорить). В конце 1980-х Бродский писал об одном из своих снов, что пытался обеспечить его повторяемость, обращаясь со своим сверх-Я не менее жестоко, чем со своим бессознательным. Когда сновидение воспроизводится на сознательном уровне, оно становится частью творческого акта, теряя самостоятельность. Если воспринимать сон в качестве метафорического образа поэтического творчества, то «вороненый зрачок конвоя» — самоцензура. Это объясняет и следующую строчку: «Позволял своим связкам все звуки, помимо воя…».

Финал стихотворения – подведение итогов. Эта часть вызывает у литературоведов наибольшее количество споров, более или менее общепринятой ее трактовки пока не существует. Приведем здесь только одно объяснение, принадлежащее Полухиной и отличающееся прямолинейностью. По ее мнению, в конце лирический герой не проклинает и не идеализирует давно оставленные позади события, а только выражает благодарность, причем неясно, кому конкретно – судьбе ли, Господу ли, жизни ли.

К своему сорокалетию Бродский пишет стихотворение "Я входил вместо дикого зверя в клетку", в котором подводит итоги жизни и говорит о своем отношении к настоящему и будущему. По свидетельству Валентины Полухиной, "это одно из самых любимых поэтом стихотворений. Чаще любого другого он читал его на фестивалях и поэтических выступлениях".

"Я входил вместо дикого зверя в клетку" открывает изданный на английском языке сборник стихов Бродского "To Urania" (New York: Farrar, Straus and Giroux, 1980), а также третьи тома его "Collected Works" и "Сочинений Иосифа Бродского" (СПб.: Пушкинский фонд, 1994). В сборнике "To Urania" стихотворение дается в переводе Бродского. В английском варианте статьи, посвященной этому стихотворению, Валентина Полухина приводит свой собственный его перевод, выполненный совместно с Крисом Джонсом, отмечая, что перевод Бродского вызвал нарекания со стороны некоторых английских поэтов.

Надо сказать, что не только перевод, но и само стихотворение, которое поэт, несомненно, рассматривал как этапное в своем творчестве, вызывало крайне противоречивые оценки критиков.

Александр Солженицын назвал его "преувеличенно грозным", объясняя свое негативное восприятие первой строки "детским" "по гулаговским масштабам сроком", который отсидел Бродский в тюрьме и ссылке: мол, если бы не 17 месяцев, а больше, - тогда еще можно было бы драматизировать. (Если исходить из этой аргументации, то и Ахматовой, вероятно, не следовало бы в "Реквиеме" преувеличивать свое положение: "Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был", раз уж не выпало на ее долю отбывать срок ни в тюрьме, ни в лагере).

Валентина Полухина сравнивает стихотворение Бродского с "Памятниками" Горация, Державина, Пушкина на том основании, что в нем подводятся итоги и излагаются взгляды на жизнь. Нельзя не отметить, что отношение самого Бродского к подобным представлениям о своем творчестве всегда было резко отрицательным. (Сравните описание собственного "монумента" в "Элегии" 1986 года или строчку из "Римских элегий" 1981 года: "Я не воздвиг уходящей к тучам / каменной вещи для их острастки"). С другой стороны, если бы стихотворение Бродского нуждалось в заглавии, логичнее было бы, исходя из содержания, отнести его к разряду руин, а не памятников - так много в нем горечи и так мало удовлетворения, самолюбования и надежды на будущее.

Мысль о монументальности может возникнуть под влиянием неторопливо-размеренного звучания первых двенадцати строк стихотворения, в которых поэт вспоминает наиболее важные события своей жизни - события, надо сказать, далекие от триумфа: тюремное заключение ("Я входил вместо дикого зверя в клетку"), ссылку ("выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке"), эмиграцию ("играл в рулетку, / обедал черт знает с кем во фраке. / С высоты ледника я озирал полмира") и свое отношение к ней ("Бросил страну, что меня вскормила. / Из забывших меня можно составить город", "покрывал черной толью гумна"), попытки забыться ("и не пил только сухую воду").

Из всего того, о чем сообщает поэт, к разряду нейтральных можно отнести лишь несколько фактов: "жил у моря", "надевал на себя что сызнова входит в моду" и "сеял рожь". Принимая во внимание противоречие между формой стихотворения и его содержанием, можно предположить, что за торжественным строем первой части скрывается лишь одно - отсутствие сожаления, что само по себе указывает на наступление нового этапа в жизни автора. Максимализм свойственен юности, с возрастом человек принимает жизнь таковой, какова она есть, и не предъявляет к ней повышенных требований, чтобы не было причин для разочарования.

Все, что произошло в жизни, поэт воспринимает как само собой разумеющееся. Этот факт отмечен и в статье Валентины Полухиной: "С самой первой строчки стихотворения судьба рассматривается (Бродским - О.Г.) как нечто заслуженное". Однако с представлениями поэта о своей судьбе автор статьи согласиться не может, отмечая, что фраза Бродского "Бросил страну, что меня вскормила" не соответствует действительности, "так как на самом деле именно страна заставила его эмигрировать".

Вряд ли есть основания подвергать сомнениям точку зрения автора, тем более что в эмиграции Бродский не раз давал объяснения по поводу своего отъезда. Например, в интервью 1981 года Белле Езерской он комментирует это событие следующим образом: Б.Е.: <.> Говорят, вы очень не хотели уезжать?

И.Б.: Я не очень хотел уезжать. Дело в том, что у меня долгое время сохранялась иллюзия, что, несмотря на все, я все же представляю собой некую ценность… для государства, что ли. Что ИМ выгоднее будет меня оставить, сохранить, нежели выгнать. Глупо, конечно. Я себе дурил голову этими иллюзиями. Пока они у меня были, я не собирался уезжать. Но 10 мая 1972 года меня вызвали в ОВИР и сказали, что им известно, что у меня есть израильский вызов. И что мне лучше уехать, иначе у меня начнутся неприятные времена. Вот так и сказали. Через три дня, когда я зашел за документами, все было готово. Я подумал, что если я не уеду теперь, все, что мне останется, это тюрьма, психушка, ссылка. Но я уже через это прошел, все это уже не дало бы мне ничего нового в смысле опыта. И я уехал.

Ответ Бродского на вопрос журналиста абсолютно нейтрален - в нем нет ни раздражения, ни обиды, ни обвинений: уехал, потому что на тот момент посчитал это целесообразным. Конечно, выбор был сделан им под давлением угроз, но угроз, согласно комментариям Бродского, довольно неопределенных.

Во второй части стихотворения от описания биографических событий поэт переходит к рассказу о творчестве: Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя, жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок. Позволял своим связкам все звуки, помимо воя; перешел на шепот. Теперь мне сорок.

Обратимся к первой строке приведенного выше отрывка. Сны неподвластны воле человека, они развиваются по не ведомым ему сценариям, следовательно, впустить что-либо или запретить что-либо в сновидениях невозможно, хотя попытки проникнуть в область бессознательного предпринимаются.

Вспоминая фразу Ахматовой "Италия - это сон, который возвращается до конца твоих дней", Бродский писал:

"В течение всех этих лет я пытался обеспечить повторяемость данного сна, обращаясь с моим сверх-я не менее жестоко, чем с моим бессознательным. Грубо говоря, скорее я возвращался к этому сну, чем наоборот" ("Набережная неисцелимых", 1989).

При воспроизведении сна на сознательном уровне он теряет свою самостоятельность, становится частью творчества. К тому же нельзя не учитывать то обстоятельство, что впускать в свои сновидения неприятные воспоминания - дуло пистолета и глазок тюремной камеры ("вороненый зрачок конвоя") - противоречит природе человеческого сознания.

Если, следуя Бродскому, рассматривать "сон" как метафорический образ, соотносящийся с поэтическим творчеством, "вороненый зрачок конвоя" может соответствовать самоцензуре. Однако причины ее в этом случае нельзя объяснить бессознательным стремлением поэта к языковому совершенству - негативное значение метафоры указывает на принудительный характер контроля со стороны автора.

С данной интерпретацией согласуются и следующая за рассматриваемой строкой фраза: "Позволял своим связкам все звуки, помимо воя" - то есть "не позволял себе выть". В предложении присутствует указание на сознательное подавление субъектом возникающего желания, а предыдущая строка "жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок" (т. е. испытал все тяготы изгнания до конца), с одной стороны, объясняет, почему желание выть возникало, а с другой, - указывает на его интенсивность.

В этих условиях поэту, вероятно, приходилось строго контролировать проявление своих чувств, чтобы "вой" не был услышан. Вспоминая строчки Маяковского о том, как он "себя смирял, становясь на горло собственной песне", невольно приходишь к выводу, что у поэта революции и поэта-эмигранта не так уж мало общего.

С учетом проведенного выше разбора следующая фраза "перешел на шепот" может объясняться не столько отсутствием физических сил, сколько мерами предосторожности.

В последней третьей части стихотворения поэт подводит итоги жизни:

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. Только с горем я чувствую солидарность. Но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность.

Надо отметить, что окончание стихотворения вызывает больше всего вопросов. Валентина Полухина трактует его следующим образом: "Он не проклинает прошлое, не идеализирует его, а благодарит. Кого? Судьбу? Всевышнего? Жизнь? Или всех вместе? Благодарить ему в свой юбилейный год было за что. В конце 1978 года поэт перенес первую операцию на открытом сердце (.бывал распорот.) и весь 1979 год медленно выздоравливал (мы не найдем ни одного стихотворения, помеченного этим годом). В 1980 году вышел третий сборник его стихов в английском переводе, удостоенный самых лестных рецензий, и в этом же году его впервые выдвинули на Нобелевскую премию, о чем он узнал за несколько недель до своего дня рождения".

В приведенном выше списке, предписывающем, за что поэту следует благодарить судьбу, вызывает недоумение отсутствие одного немаловажного события: в 1980 году Бродский стал гражданином США. Конечно, церемония получения гражданства могла состояться и после его дня рождения, но к тому моменту поэт должен был знать, что это произойдет, и, следовательно, у него были все основания для того, чтобы начать испытывать благодарность. Трудно поверить в то, что Валентина Полухина могла просто "забыть" об этом факте.

Обратимся к тексту. Сравнивая две последние строки стихотворения, нельзя не отметить их стилистическое несоответствие: разговорно-сниженный стиль при описании собственной смерти ("забить рот глиной") подразумевает насилие по отношению к субъекту и не может сопровождаться выражением им чувства "благодарности". Диссонанс между первой и второй частью сложноподчиненного предложения обозначен настолько ярко, что за ним прочитывается даже не ирония, а сарказм со стороны поэта по отношению к своим действиям.

Нельзя не отметить связь приведенного выше отрывка с известными строчками из стихотворения Мандельштама "1 января 1924": "Еще немного - оборвут / Простую песенку о глиняных обидах / И губы оловом зальют". "Зальют" - "забьют": губы, "залитые оловом" или рот, "забитый глиной" (Сравните: "глиняные обиды"), не ассоциируются с естественной смертью, а подразумевают воздействие со стороны карательных органов. У Мандельштама использован более страшный, чем в стихотворении Бродского, образ, но надо сказать, что и ситуацию в России после революции нельзя сравнить с жизнью в Америке в конце XX века.

Однако если Бродский решился на такое сопоставление, у него были на то причины. В интервью журналисту "Московских новостей" поэт говорит об особенностях американской политики в области идеологии и о внедрении ее в сферу образования и культуры: И.Б.: Сегодня в Америке все большая тенденция от индивидуализма к коллективизму, вернее, к групповщине. Меня беспокоит агрессивность групп: ассоциация негров, ассоциация белых, партии, общины - весь этот поиск общего знаменателя. Этот массовый феномен внедряется и в культуру. МН: Каким образом?

И.Б.: Значительная часть моей жизни проходит в университетах, и они сейчас бурлят от всякого рода движений и групп - особенно среди преподавателей, которым сам Бог велел стоять от этого в стороне. Они становятся заложниками феномена политической корректности. Вы не должны говорить определенных вещей, вы должны следить, чтобы не обидеть ни одну из групп. И однажды утром вы просыпаетесь, понимая, что вообще боитесь говорить. Не скажу, чтобы я лично страдал от этого - они ко мне относятся как к чудаку, поэтому каждый раз к моим высказываниям проявляется снисхождение (выделено - О.Г.).

Слово "чудак", которое использует Бродский, описывая отношение к себе американских коллег, тоже вызывает определенные ассоциации: как к поэту-чудаку, человеку не от мира сего относились и к Мандельштаму. Присутствующие в стихотворениях Бродского образы одиночки, завоевателя, Миклухо-Маклая, обломка неведомой цивилизации свидетельствуют о том, что поэт чувствовал себя неуютно среди окружающих его идеологических догм.

Приведем отрывок из статьи Константина Плешакова, составленной на основе воспоминаний друзей Бродского, в котором описывается этот аспект американской жизни поэта: "Термин "политическая корректность" утвердился в Америке около десяти лет назад. Многие американцы пребывают от него в совершеннейшем бешенстве. В самом деле, термин достаточно зловещ. Он словно взят из романа Оруэлла "1984". В сущности, политическая корректность - доведенный до абсурда либерализм. Концепция политической корректности зиждется на том интересном положении, что некоторые некогда угнетенные группы теперь должны находиться в привилегированном положении. В первую очередь политическая корректность касается женщин и черных. Однако и другие меньшинства не забыты. Слова "негр", "инвалид", "толстяк" в приличном обществе недопустимы.

Политическая корректность в американских кампусах принимает вообще дикие формы. Этнические меньшинства - в первую очередь черные - должны зачисляться в вузы вне конкурса. Студентки превратились в хрустальные вазы, которые можно осквернить даже взглядом. Многие профессора принимают их, только распахнув дверь кабинета настежь, - случаи шантажа и многомиллионных судебных исков за якобы имевшие место сексуальные домогательства у всех на слуху. Черным студентам часто завышаются оценки - чтобы предотвратить обвинения в расовой дискриминации. Назвать студентку "girl" невозможно. Они теперь все - "young women".

Дистанция между студентами и профессорами - не более чем пережиток прошлого. Надо обращаться друг к другу по имени. Упрекать студентов нужно нежно и ласково.

Последствия неутешительные. Социальная жизнь как подразумевала сегрегацию, так и подразумевает. Даже у самых ярых поборников политкорректности черных друзей практически нет. Профессура затерроризирована. Все оценки в среднем завышаются на балл".

Весьма грустные комментарии. Государственной системе можно противостоять. Даже репрессии с ее стороны свидетельствует о том, что она серьезно воспринимает своих противников и применяет против них ответные меры, потому что боится распространения вольнодумства.

С предубеждениями бороться трудно: никто не поймет и не оценит ваших усилий и сама мысль о возможности иной точки зрения вызовет недоумение, а если и не вызовет, то дальше частного мнения не пойдет. Государство в США с отеческой заботой относится к своим гражданам, но не воспринимает их слишком серьезно.

В середине 20-х годов отец американского машиностроения Генри Форд произнес знаменитую фразу: "Вы можете выбрать машину любого цвета, если только этот цвет черный" (You can paint it any color, so long as it"s black). Тот факт, что фраза жива до сих пор, свидетельствует, что заложенный в ней смысл относится не только к выбору цвета при покупке машины. Идеологические проповеди, щедро льющиеся с телеэкранов, закладывают в головы граждан стереотипы, не предполагающие возможность выбора.

Американский лингвист, политолог и диссидент Ноам Хомский, известный в России как автор генеративной грамматики, в своих работах и выступлениях постоянно критикует американскую демократию как в отношении внутренней, так и внешней политики. Наибольшее негодование у Хомского вызывает отношение государственных и идеологических структур США к собственному населению.

Отмечая тот факт, что здравый смысл американцев раскрывается исключительно в спорте или при обсуждении сериалов и практически не работает в серьезных вопросах, связанных, например, с государственным устройством, внутренней или внешней политикой США, Хомский пишет: "Я думаю, что концентрация внимания людей на таких темах, как спорт, имеет вполне определенный смысл. Система создана таким образом, что люди фактически ничего не могут сделать, чтобы повлиять на события реального мира (во всяком случае, без некоторой степени организованности, которая находится далеко за пределами того, что существует в настоящем). Они могут жить в мире иллюзий, что они фактически и делают. Я уверен, что они используют свой здравый смысл и интеллектуальные способности, но в области, которая не имеет значения и которая, вероятно, и процветает, поскольку она не имеет значения, в качестве альтернативы серьезным проблемам, на которые люди не в состоянии повлиять и в которых они ничего изменить не могут в силу того, что власть находится совершенно в другом месте".

Подобное положение дел приводило Бродского в бешенство, и это не могло не повлечь за собой ответную реакцию со стороны его коллег и студентов. По свидетельству очевидцев, "резкость Бродского вообще вызывала нарекания". Он не считал нужным скрывать свое мнение и не старался смягчить его в комментариях. Многие считали, что Бродский груб. "Студенты его "либо любили, либо ненавидели"".

Надо сказать, что и Бродский, в свою очередь, испытывал сильные эмоции в процессе педагогической деятельности. Его приводило в ужас кошмарное невежество молодежи. Однажды выяснилось, что никто в классе не читал Овидия. "Боже мой, вздохнул Бродский, - как вас обманули!"" - "Джо Эллис считает, что в академическом мире Бродского недолюбливали еще по одной причине: "Он создавал то, что они изучают"".

В своей англоязычной прозе Бродский тоже не скрывал сарказма по отношению к излишнему американскому простодушию. Например, в эссе "О скорби и разуме" (1994), сравнивая европейское и американское восприятие окружающего мира, Бродский приводит цитату из статьи американского поэта, англичанина по происхождению Уистана Хью Одена, которого считал "величайшим умом двадцатого века": "У. Х. Оден в своем коротком очерке о Фросте <.> говорит что-то в таком роде: когда европеец желает встретиться с природой, он выходит из своего коттеджа или маленькой гостиницы, наполненной либо друзьями, либо домочадцами, и устремляется на вечернюю прогулку. Если ему встречается дерево, это дерево знакомо ему по истории, которой оно было свидетелем. Под ним сидел тот или иной король, измышляя тот или иной закон, - что-нибудь в таком духе. Дерево стоит там, шелестя, так сказать, аллюзиями.

Когда же из дома выходит американец и встречает дерево, это встреча равных. Человек и дерево сталкиваются в своей первородной мощи, свободные от коннотаций: ни у того, ни у другого нет прошлого, а чье будущее больше - бабушка надвое сказала. В сущности, это встреча эпидермы с корой".

Можно было бы, конечно, не замечать того, что происходит вокруг, сосредоточиться на творчестве и просидеть все эти годы за семью замками этаким "мичиганским отшельником", обозревая вселенную с высоты Нобелевской премии, или, например, порыться на задворках собственного "я" и выпустить что-нибудь очень неприличное, что позволило бы сразу обратить на себя внимание американской публики и обеспечило бы автору безбедное существование на чужбине. Причем, чем больше в этом неприличии будет физиологии, тем лучше: отсутствие коннотаций делает американского обывателя нечувствительным, так что бить приходится наверняка.

А чудак-Бродский искал, переживал, мучился. И стихи переводил, чтобы дать возможность американскому читателю познакомиться с русской поэзией в хорошем качестве; и пропагандировал его же поэзию, о которой он (читатель) не имел или не хотел иметь представление; и преподавал, хотя особого удовольствия в этом, как видно, не было; и речи писал на английском языке для американской молодежи, и эссе; и выступал с напутственным словом перед выпускниками университетов.

И, надо сказать, что его усилия не остались незамеченными. Энн Лонсбери пишет:

"Самый замечательный результат забот Бродского о его аудитории - грандиозный, продолжающийся по сей день и действительно успешный (по крайней мере отчасти) проект, цель которого печатание и распространение дешевых томиков американской поэзии среди американцев, которые никаким иным способом, вероятно, не смогли бы познакомиться с ней. (Проект "Американская поэзия и грамотность" продолжается и сегодня. Его возглавляет некий Андрю Кэррол, который в 1998 году объехал на грузовике всю страну, раздавая бесплатные поэтические антологии.)".

Испытывал ли поэт благодарность к стране, которая дала ему возможность жить и работать? Конечно. В интервью он не раз говорил об этом:

"Те пятнадцать лет, что я провел в США, были для меня необыкновенными, поскольку все оставили меня в покое. Я вел такую жизнь, какую, полагаю, и должен вести поэт - не уступая публичным соблазнам, живя в уединении. Может быть, изгнание и есть естественное условие существования поэта, в отличие от романиста, который должен находиться внутри структур описываемого им общества".

Но вместе с тем нельзя забывать, что покой является пределом мечтаний обычного человека; для поэта, если он настоящий поэт, покой губителен. Опасения по этому поводу возникли у Бродского сразу после отъезда. Отвечая на вопрос Дэвиду Монтенегро в 1987 году, поэт говорит об этом: Д.М.: Когда вы впервые приехали в США в 1972 году, вы сказали, что вами владеет страх: что вашей работе грозит нечто вроде паралича, потому что придется жить вне сферы родного языка. Но на самом деле вы много писали. Как отразилась жизнь здесь на вашей поэзии? И.Б.: <.> Я полагаю, что страх, высказанный в 1972 году, отражал опасения потерять свое "я" и самоуважение писателя. Думаю, что я действительно не был уверен - да и не очень уверен сегодня, - что не отупею, потому что жизнь здесь требует от меня гораздо меньше усилий, это не столь изощренное каждодневное испытание, как в России. И действительно, в конечном счете некоторые мои инстинкты, видимо, притупились. Но, с другой стороны, испытывая страх, стараешься навострить свой ум. Пожалуй, это уравновешивает. Кончаешь невротиком, да это случилось бы в любом случае. Только быстрее, хотя и в этом нельзя быть до конца уверенным.

Обратите внимание на то, что ответ Бродского о причинах страха не соответствует заданному вопросу. Дэвид Монтенегро высказывает опасения по поводу жизни вне языка, Бродский акцентирует внимание на жизни без усилий, которая, в конечном счете, приводит к притуплению инстинкта восприятия. Итогом безмятежного существования, по мнению поэта, может стать обезличивание и потеря самоуважения.

С другой стороны, нельзя не учитывать двойственность положения, в котором Бродский оказался в эмиграции. В американском обществе, где покой является естественным состоянием, в равной степени желаемым и возможным, опасения поэта по поводу счастливого в нем пребывания просто не могли быть восприняты. Люди, для которых удары судьбы, "изощренные каждодневные испытания" являются понятиями далекими от реальности, не в состоянии представить, что подобная жизнь может вызывать "ностальгию" у того, кто с ней благополучно расстался. Удовлетворение и благодарность - это не только естественная, но и единственно возможная, с точки зрения окружающих, реакция эмигранта на перемену в своей судьбе.

С другой стороны, те, кто в свое время выслали поэта из Советского Союза, а не сгноили его в тюрьме или психиатрической лечебнице, тоже, вероятно, рассчитывали на свою долю признательности. Кто знает, возможно, подобными ожиданиями объясняется сарказм, присутствующий в последних строках стихотворения. Заверяя читателей, что только благодарность будет "раздаваться" из его рта до тех пор, пока его не забьют глиной, Бродский употребляет глагол, указывающий на действие, а не на состояние, избегая тем самым разговоров о том, какие чувства он будет при этом "испытывать".

Итоги, к которым приходит поэт, весьма неутешительны: "Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. / Только с горем я чувствую солидарность". Жизнь представляется человеку "длинной" только в том случае, если ничто его в ней больше не радует. В авторском переводе стихотворения на английский язык поэт выражает свои чувства гораздо более жестко, используя в качестве основы для метафорры известную английскую поговорку "Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц": "What should I say about life? That it"s long and abhors transparence. / Broken eggs make me grieve; the omelette, though, makes me vomit". (Что сказать мне о жизни? Что длинна и не выносит ясности. Разбитые яйца вселяют грусть, а омлет вызывает рвоту). Согласитесь, содержание стихотворения весьма далеко от благостной монументальности.

Тысяча девятьсот восемьдесят седьмым годом - годом получения Нобелевской премии - датировано стихотворение Бродского, которое начинается следующими строками: "Чем больше черных глаз, тем больше переносиц, / а там до стука в дверь уже подать рукой. / Ты сам себе теперь дымящий миноносец / и синий горизонт, и в бурях есть покой".

Образ привыкшего к бурям одинокого боевого корабля, противостоящего враждебности окружающей стихии, далек от триумфа, его трудно соотнести с благополучной жизнью нобелевского лауреата. Окончание стихотворения тоже наводит на грустные размышления: "Питомец Балтики предпочитает Морзе! / Для спасшейся души - естественней петит! / И с уст моих в ответ на зимнее по морде / сквозь минные поля эх яблочко летит".

Если есть "зимнее по морде", то должно быть и весеннее, и летнее, и осеннее "по морде". В противном случае вообще нет смысла использовать определение (так, например, наименование "зимние каникулы" оправдано только в том случае, если существуют каникулы летние). Что же скрывается за отчаянно-бравурным тоном стихотворения 1987 года и элегически-размеренным звучанием стихотворения 1980 года? Удовлетворение? Покой? Или раздражение? Основу сборника "To Urania" составили стихотворения, написанные Бродским с конца семидесятых годов до 1987 года, когда сборник был напечатан. Если творчество Бродского в эмиграции (1972.1996) условно разделить на три части, данный этап можно обозначить как период зрелости. Отсюда - особый интерес к тому, что было создано в то время. Остановимся на некоторых фактах, свидетельствующих об отношении самого поэта к своему творчеству.

"Прислушайся: картавый двигатель / поет о внутреннем сгорании, / а не о том, куда он выкатил, / об упражненьи в умирании - / вот содержание "Урании"".

Под этим крупно нарисован кот - тотем Бродского, - записывающий нечто в раскрытую тетрадь. В левой лапе у него зажата не то авторучка, не то дымящаяся сигарета. Кот полосат, сияющие его глаза прорисованы особо тщательно, за котом - флаг Соединенных Штатов. Чтобы не было сомнения, что это американский кот, над ним написано "звезды и полосы", и стрелки указывают на глаза и полосатые спинку и хвост. На спине кота значится его имя Миссисипи (кстати, реальный кот Бродского, этот самый Миссисипи, дремлет тут же на дальнем конце стола, до отвала наевшись вместе с нами сладкой корейской курятины). В центре страницы крупно выведено: И. Б."

Кот в русском сознании традиционно ассоциируется с независимостью поведения, а "американский" окрас, указывающий на принадлежность его к США (к этому моменту Бродский был гражданином этой страны), и сигарета-ручка в его руке-лапе позволяет сопоставить этот образ с самим поэтом. Что хотел сказать Бродский своим рисунком? Возможно, то, что "кот", несмотря на свою принадлежность, "гуляет сам по себе" на фоне американского флага.

Оценка Бродским своего творчества как "упражненья в умирании" предопределяет присутствующие в его поэзии тех лет пессимистические образы и "упаднические" настроения, за которые ему доставалось и достается от приверженцев жизнеутверждающего начала в русской классической литературе.

На форзаце подаренного Рейну сборника рукой Бродского выведено еще одно обращение к другу: "Женюре, знавшему заранее / возможности мадам Урании ". За незнание всегда приходится расплачиваться. Поэзия Бродского эмигрантского периода, это отражение горького опыта человека, который не смог приспособиться, переделать себя с учетом потребностей новой системы и нового мировоззрения. Лейтмотив "старения", возникший сразу после отъезда в стихотворении "1972 год", завершился темами "оледенения", "смерти", "небытия", превращения живого человека в подобие статуи в лирике восьмидесятых годов.

Наиболее показательной в этом отношении является "Эклога 4-я (зимняя)". "Именно в ней обозначается отчетливый переход от "корябающей" пронзительности цикла "Часть речи" к бесстрастности и сдержанности поэтической интонации, ее уравновешенности и монотонности". Жанровое своеобразие эклоги (пастушья идиллия), размеренность ее звучания, рассудительная неспешность размышлений Бродского о прошлом, настоящем и будущем свидетельствуют о переменах, которые произошли в восприятии поэтом своей судьбы.

Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.

Анализ стихотворения «Я входил вместо дикого зверя в клетку» Бродского

И. Бродский считается одним из самых противоречивых поэтов современности. Не утихают споры по поводу значения и общей оценки его творчества. В этом плане большую ценность имеет собственное мнение поэта, высказанное им в стихотворении «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» (1980 г.), написанное накануне своего сорокалетия. Само произведение вызвало множество прямо противоположных мнений. Восторженные поклонники считают его блестящей самооценкой Бродского. Критики в первую очередь указывают на чрезмерное самомнение поэта и преувеличенное описание своего мученичества. Сам Бродский высоко оценивал это стихотворение и любил его цитировать.

Поэт с высоты прожитых лет рассматривает свою жизнь. Он сознательно обращает внимание читателей на то, что уже в юности пострадал за свои убеждения («входил в клетку»). Следует отметить, что недолгое заключение Бродского за тунеядство вряд ли стоит считать образцом страданий. Деревенская ссылка также не делает из него мученика. Сам Бродский вспоминал, что в деревне был счастлив и имел возможность заниматься творчеством.

Автор действительно многое повидал в жизни. Он работал матросом, принимал участие в длительных геологических экспедициях («трижды тонул», «дважды бывал распорот»). Богатейшие впечатления дают Бродскому право заявить, что он познал все, что только можно. Он подчеркивает это фразой: «не пил только сухую воду». Неоднократные принудительные помещения поэта в психиатрические заведения, конечно же, сильно повлияли на его резко отрицательное отношение к советской власти. Он привык видеть во всем «вороненый значок конвоя», которые проник даже в его сны.

Бродский переходит к своей вынужденной эмиграции. Он считает, что из людей, которые под давлением власти отреклись от него, «можно составить город». Слишком патетически звучит фраза: «жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок». Благодаря оказанной поддержке Бродский очень быстро достигнул за границей обеспеченного положения и никак не мог пожаловаться на голод.

Поэт с гордостью заявляет, что никакие испытания не могли сломить его независимый дух («позволял… все звуки, помимо воя»). Постоянная борьба отняла у него много жизненных сил, поэтому он «перешел на шепот». Тем не менее Бродский благодарен своей непростой судьбе, она сделала его сильнее и мужественнее. Поэта невозможно заставить отказаться от своего независимого творчества. Это под силу только смерти («пока… рот не забили глиной»).

ПОЭЗИЯ И.А. БРОДСКОГО. ОСОБЕННОСТИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО МИРА ПОЭТА

Человек, находящийся в... зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом.

И.А. Бродский

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. Только с горем я чувствую солидарность. Но пока мне рот не забили глиной, Из него раздаваться будет лишь благодарность.

И. А. Бродский

В творчестве каждого поэта есть стихотворение, в котором особенно полно находит выражение его мировосприятие. Таким стихотворением в творчестве И.А. Бродского является «Я входил вместо дикого зверя в клетку...», написанное в день 40-летия по­эта. Оно стало одним из его самых любимых и во многом итого­вым для его творчества. Чаще любого другого он читал его на фе­стивалях и поэтических выступлениях, оно вошло в антологии и сопровождает журнальные интервью поэта и воспоминания о нем.

Я входил вместо дикого зверя в клетку,

выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,

жил у моря, играл в рулетку,

обедал черт знает с кем во фраке.

С высоты ледника я озирал полмира,

трижды тонул, дважды бывал распорот.

Бросил страну, что меня вскормила.

Из забывших меня можно составить город.

Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,

надевал на себя что сызнова входит в моду,

сеял рожь, покрывал черной толью гумна

и не пил только сухую воду.

Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,

жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.

Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;

перешел на шепот. Теперь мне сорок.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили глиной,

из него раздаваться будет лишь благодарность.

Анализ стихотворения «Я входил вместо дикого зверя в клетку...».

1. Литературоведы называют это стихотворение «стихотво­рением-памятником», говорят, что оно итоговое в биографичес­ком плане (все перечисленные в нем факты имели место в жиз­ни, нет ничего придуманного, «романтического»). О каких фактах жизни говорится в стихотворении?. Какова позиция ли­рического героя стихотворения в отношении к жизни?

Поэт как бы выясняет отношения со своей судьбой, вспоминая все главные события своей жизни: аресты и тюрьмы («в клетку», «выжигал... кликуху гвоздем в бараке»), ссылку на Север, рабо­ты в совхозе Норенский («сеял рожь, покрывал черной толью гумна»). Это были годы, когда И.А. Бродский написал, по мне­нию многих исследователей, уже несколько прекрасных стихов. А еще раньше, в годы поэтического становления, он участвовал в геологических экспедициях и в туристических походах, иско­лесив большую часть одной шестой части мира: от балтийских болот до сибирской тайги, от севера Якутии до Тянь-Шаньских гор, где он действительно тонул, бродил пешком по тундре и «слонялся в степях, помнящих вопли гунна». Вынужденный отъезд из страны в 1972 году подается как добровольное реше­ние, а жизнь в свободном мире как испытание («жрал хлеб из­гнанья, не оставляя корок»). Перечислив «необходимый про­цент несчастий», что выпал на его долю, поэт, однако, не жалуется («Позволял своим связкам все звуки, помимо воя»), никого не обвиняет, напротив - винит самого себя («Бросил страну, что меня вскормила»).

Он не проклинает прошлое, не идеализирует его, а благода­рит. Кого? Судьбу? Всевышнего? Жизнь? Или всех вместе? Благодарить ему в свой юбилейный год было за что. В конце 1978 года поэт перенес первую операцию на открытом сердце («бывал распорот») и весь 1979 год медленно выздоравливал (мы не найдем ни одного стихотворения, помеченного этим годом).

В 1980 году вышел третий сборник его стихов в английском переводе, удостоенный самых лестных рецензий, и в этом же году его впервые выдвинули на соискание Нобелевской премии, о чем он узнал за несколько недель до своего дня рождения.

Стихотворение это итоговое также в плане тематики и слова­ря. В нем присутствуют все основные мотивы творчества И.А. Бродского или их варианты: несвобода, родина, изгнание, жизнь, болезнь, смерть, время, поэтический дар, Бог и человек, по­эт и общество. Звучит в нем и одна из центральных тем поэзии И.А. Бродского - тема горя («Только с горем я чувствую солидар­ность»).

Еще одна тема - тема «мужества быть» - представляется ос­новной и для анализируемого стихотворения.

И.А. Бродский рано пришел к заключению, что в XX веке ни отчаяние, ни боль, ни горе - «не нарушенье правил», а норма. И в этом стихотворении желание «понять, что суть в твоей судь­бе» превращает лирическое «я» в наблюдателя, который отстраненно комментирует свою жизнь и пытается оценить случившее­ся с ним.

В этой оценке есть, однако, некоторая двойственность. С од­ной стороны, стремление избежать самодраматизации заставляет поэта отдавать предпочтение самоуничижительным описаниям своих действий («бывал распорот», «слонялся в степях», «жрал хлеб изгнанья»). Нарочито подчеркнутая собственная ординар­ность и даже незначительность напоминают известные строки А.С. Пушкина: «И меж детей ничтожных мира, / быть может, всех ничтожней он». С другой стороны, имеет место здравомыслие, уравновешенность, почти философское спокойствие: я вам скажу, что со мной было, но все это не очень важно, суть жизни не в этом, суть ее в вашем отношении к случившемуся - в стоицизме и сми­рении. В интонации этого стихотворения действительно нет ни осуждения, ни мелодрамы, но критически настроенный читатель

не может не заметить в позиции самоотрешенности некий элемент гордыни: поэт не только принимает все, что с ним случилось, но и берет на себя даже то, что ему навязали другие. Этот жест гор­дой души виден уже в самом зачине: «Я входил вместо дикого зве­ря в клетку», а не «меня посадили в клетку, как дикого зверя, по­тому что сочли опасным». И в этой начальной фразе заявлена готовность принять судьбу такой, какая она есть. Нежелание счи­тать себя жертвой (опасный зверь - не жертва) заставляет И.А. Бродского отказаться от традиционной метафоры несвобо­ды - «птица в клетке» - и традиционного символа поэта как пти­цы. Столь же сложный психологический жест можно различить и во фразе: «Я бросил страну, что меня вскормила», а не страна «изгнала меня». За этой простой грамматической трансформа­цией пассива в актив видно немалое усилие воли, продиктован­ное этикой самоосуждения и смирения. Примечательно, что все три отрицания наделены семантикой утверждения: «не пил только сухую воду», т.е. все пил; «жрал хлеб изгнанья, не остав­ляя корок», т.е. все съедал, как едят в тюрьме или в лагере; «по­ка рот не забили глиной», т.е. пока жив. Неоднозначна и строка «Из забывших меня можно составить город»: ударение на «го­род» подчеркивает уверенность в том, что его знали тысячи лю­дей, а ударение на «из забывших меня» выражает трагизм забве­ния и полного отречения от людской любви. И все же не гордыня позволила поэту возвыситься над горем, а работа над собой и над своим даром.)

2. Будучи итоговым, стихотворение это фокусирует в себе не только основные темы, но и глубокие основы поэтики И.А. Брод­ского. Как в стихотворении подтверждается мысль поэта о том, что «...в стихотворении следует свести количество прилагатель­ных к минимуму. Оно должно быть написано так, что, если некто накроет его волшебной скатертью, которая убирает прилагатель­ные, страница все-таки будет черна: там останутся существитель­ные!".

Каковы особенности рифмы в стихотворении И.А. Брод­ского? В стихотворении всего пять прилагательных (дикий, черный, вороненый, сухой, длинный) и два причастия (забывшие и помнящие), основной словарь отдан существительным. В пози­ции рифмы встречается всего одно прилагательное (длинной) и один глагол, зарифмованный с существительным (вскорми­ла/полмира). Рифмы И.А. Бродского взаимно обогащают друг друга смыслом по сходной или контрастной семантике: «клетку - рулетку», «в бараке - во фраке» и т.д. Только человек, входивший вместо дикого зверя в клетку, живший в бараке, крывший гумна и впустивший в свои сны зрачок конвоя, а затем предсказавший себе Нобелевскую премию (ибо как еще трактовать «обедал черт знает с кем во фраке»), способен зарифмовать «в бараке» и «во фраке». На потаенные смыслы рифм указывает и их звукопись: рифму «воя/конвоя» окружают еще три ударных «о», выполняю­щие эффект эха, а ударный «у» в «гунна/гумна» отзывается в бе­зударных «у» в рифме «моду/воду». Знаменательно и появление в качестве рифмы краткого причастия «распорот». Распороть можно мешок, одежду, вещь, но не человека. Намекая на два серьез­ных хирургических вмешательства, поэт выбирает лишенный па­фоса, нарочито самоуничижительный троп «распорот», чтобы на­помнить себе и читателю о неизменном векторе судьбы человека, о том, что делает с нами время, трансформируя наше тело в вещь, а нас самих в часть речи, в цифру, в знак вообще. С этой мыслью о смерти И.А. Бродский жил всю жизнь. Рифма «распорот/город» как бы объединяет в себе физическую боль с эмоциональной.

Рифма «корок/сорок» связана с сакральной семантикой чис­ла: 40 дней душа еще здесь, а потом переходит в иной мир. Под пе­ром И.А. Бродского становится тропом и рифма «длинной/гли­ной»: глина как первооснова жизни (материал Творца) в тексте подана как окончательная субстанция смерти.)

3. Какова роль глаголов в стихотворении?

Глаголы располо­жены в левой части стихотворения, и именно они слагают сюжет­ную канву, называя самые важные события в жизни поэта. Ис­пользуются глаголы совершенного и несовершенного вида - «входил», «выжигал», «жил», «обедал», «тонул», они указывают на многократность происходящего с поэтом. Затем появляется глагол совершенного вида «бросил», указывающий на единствен­но судьбоносное действие. Примечательно, что фраза эта не толь­ко начинается, но и заканчивается глаголом совершенного вида, как бы подчеркивая равноправие и равновесие смысловой нагруз­ки между началом и концом и всех остальных фраз: «бросил стра­ну, что меня вскормила». Далее следует ряд глаголов несовершен­ного вида, прерванных глаголом «впустил», сигнализирующим, что действие окончательное и бесповоротное, от его последствий нельзя избавиться даже во сне.)

4. Известно, что реминисценции и аллюзии являются одной из характерных особенностей поэзии И.А. Бродского. Примеры использования их в этом стихотворении: глагол «вы­жигал» как акт писания огнем отсылает к пушкинскому «Проро­ку» («Глаголом жги сердца людей»); в «жил у моря» слышны так­же пушкинские мотивы: «Жил старик со старухой/у самого синего моря»; «играл в рулетку» отсылает нас к теме игроков, фа­талистов А.С. Пушкина и Ф.М. Достоевского; «сеял рожь», поми­мо библейских пророков, отсылает к Н.А. Некрасову («Сейте ра­зумное, доброе, вечное»). Строка «пока мне рот не забили глиной», т. е. «пока не умру», устанавливает связи с несколькими поэтами: ее можно прочитать как перекличку с О.Э. Мандельшта­мом: «Да, я лежу в земле, губами шевеля,/И то, что я скажу, заучит каждый школьник», а через последнюю строку: «Покуда на земле последний жив невольник» - и с «Памятником» А.С. Пушкина. Безусловно, строка «пока мне рот не забили глиной» отсылает нас к «Поэме без героя» А.А. Ахматовой: «...словно рот трагической маски,/Но он черной замазан краской/И сухою землею набит». Учитывая, что И.А. Бродский неоднократно говорил, что именно А.А. Ахматова наставила его на путь истинный, именно у нее он учился смирению и умению прощать как отдельных людей, так и государство, отсылку эту невозможно переоценить. Слышатся здесь и цветаевские «Плач Ярославны» («Дерном-глиной заткни­те рот») и «Надгробие» («Пока рот не пересох -/ Спаси - боги! Спаси Бог!».)

Это стихотворение не единственное из написанных И.А. Бродским в день рождения. 24 мая 1964 года написано стихо­творение «Малиновка», а также стихотворение, озаглавленное да­той и местом написания «24.5.65, КПЗ».

МАЛИНОВКА

Ты выпорхнешь, малиновка, из трех малинников, припомнивши в неволе, как в сумерках вторгается в горох ворсистое люпиновое поле. Сквозь сомкнутые вербные усы туда! - где, замирая на мгновенье, бесчисленные капельки росы сбегают по стручкам от столкновенья.

Малинник встрепенется, но в залог оставлена догадка, что, возможно, охотник, расставляющий силок, валежником хрустит неосторожно. На деле же - лишь ленточка тропы во мраке извивается, белея. Не слышно ни журчанья, ни стрельбы, не видно ни Стрельца, ни Водолея.

Лишь ночь под перевернутым крылом бежит по опрокинувшимся кущам, настойчива, как память о былом - безмолвном, но по-прежнему живущем.

Мая 1964

Примечательно, что во всех трех стихотворениях И.А. Брод­ский отступает от классической традиции, в которой принято от­сылать к месту и времени рождения и называть свое имя. У И.А. Бродского жизнь начинается с ареста и тюремного заклю­чения, а вместо имени нам предлагается сленговое «кликуха» (то, во что превращается имя в тюрьме). В то же время это слово фо­нетически отсылает нас к глаголу «кликушествовать», т. е. «пророчить», а он, в свою очередь, к «Пророку» А.С. Пушкина. Вера в пророческий дар, в силу поэтического слова роднит И.А. Брод­ского с А.С. Пушкиным.

В годы поэтического становления И.А. Бродским было напи­сано стихотворение «Еврейское кладбище около Ленинграда...». Близкие поэту люди считали, что именно оно стало поводом для начала травли, хотя политических мотивов в его стихах (включая это) не было.

Еврейское кладбище около Ленинграда.

Кривой забор из гнилой фанеры.

За кривым забором лежат рядом

юристы, торговцы, музыканты, революционеры.

Для себя пели.

Для себя копили.

Для других умирали.

Но сначала платили налоги,

уважали пристава

и в этом мире, безвыходно материальном,

толковали талмуд,

оставаясь идеалистами.

Может, видели больше.

А возможно, верили слепо.

Но учили детей, чтобы были терпимы

и стали упорны.

И не сеяли хлеба.

Никогда не сеяли хлеба.

Просто сами ложились

в холодную землю, как зерна.

И навек засыпали.

А потом - их землей засыпали,

зажигали свечи,

и в день Поминовения

задыхаясь от холода,

кричали об успокоении.

И они обретали его.

В виде распада материи.

Ничего не помня.

Ничего не забывая.

За кривым забором из гнилой фанеры,

в четырех километрах от кольца трамвая.

Что, по-вашему, могло не понравиться в этом стихотворении властям?

К середине 60-х годов в творчестве И.А. Бродского происхо­дят перемены. Складывается иная поэтика: появляются размыш­ления, не чуждые иронии и самоиронии, меняется тональность слова, поэтическая речь приближается к обыденной с точки зре­ния лексики и синтаксиса. Романтическое настроение уступает место трагизму бытия.

Все эти изменения связаны с тем, что с весны 1964 до осени 1965 года поэт находился в ссылке.

ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ В ЯЛТЕ

Сухое левантийское лицо, упрятанное оспинками в бачки. Когда он ищет сигарету в пачке, на безымянном тусклое кольцо внезапно преломляет двести ватт, и мой хрусталик вспышки не выносит: я щурюсь; и тогда он произносит, глотая дым при этом, "виноват".

Январь в Крыму. На черноморский брег зима приходит как бы для забавы. Не в состоянье удержаться снег на лезвиях и остриях агавы. Пустуют ресторации. Дымят ихтиозавры грязные на рейде. И прелых листьев слышен аромат. "Налить вам этой мерзости?" "Налейте".

Итак - улыбка, сумерки, графин. Вдали буфетчик, стискивая руки, дает круги, как молодой дельфин вокруг хамсой наполненной фелюги. Квадрат окна. В горшках - желтофиоль. Снежинки, проносящиеся мимо... Остановись, мгновенье! Ты не столь прекрасно, сколько ты неповторимо.

январь 1969

Обратим внимание на переносы в этом стихотворении И.А. Бродского, которые создают иллюзию разговорной речи, на использование обособленных обстоятельств и определений, на реминисценцию последних строк.

В то время как в США вышли две книги стихотворений И.А. Бродского, в СССР было напечатано всего четыре стихотво­рения. Это одна из причин вынужденной эмиграции поэта, кото­рый больше не вернулся на родину, хотя и мечтал.

СТАНСЫ

Е.В.. А.Д.

Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать. Твой фасад темно-синий я впотьмах не найду, между выцветших линий на асфальт упаду.

И душа, неустанно поспешая во тьму, промелькнет над мостами в петроградском дыму, и апрельская морось, под затылком снежок, и услышу я голос:

До свиданья, дружок.

И увижу две жизни далеко за рекой, к равнодушной отчизне прижимаясь щекой,

Словно девочки-сестры
из непрожитых лет,
выбегая на остров,
машут мальчику вслед.

Из творчества 70-х годов познакомимся со стихотворением «На смерть Жукова».

НА СМЕРТЬ ЖУКОВА

Вижу колонны замерших внуков, гроб на лафете, лошади круп. Ветер сюда не доносит мне звуков русских военных плачущих труб. Вижу в регалии убранный труп: в смерть уезжает пламенный Жуков.

Воин, пред коим многие пали стены, хоть меч был вражьих тупей, блеском маневра о Ганнибале напоминавший средь волжских степей. Кончивший дни свои глухо, в опале, как Велизарий или Помпей.

Сколько он пролил крови солдатской в землю чужую! Что ж, горевал? Вспомнил ли их, умирающий в штатской белой кровати? Полный провал. Что он ответит, встретившись в адской области с ними? "Я воевал".

К правому делу Жуков десницы больше уже не приложит в бою. Спи! У истории русской страницы хватит для тех, кто в пехотном строю смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою.

Маршал! поглотит алчная Лета эти слова и твои прахоря. Все же, прими их - жалкая лепта родину спасшему, вслух говоря. Бей, барабан, и, военная флейта, громко свисти на манер снегиря.

Стихотворения, озаглавленные «На смерть...», занимают осо­бое и чрезвычайно важное место в наследии И.А. Бродского. Тема пересечения границ, государственных и иных, - одна из основных в его творчестве. Причем кажется, что сама смерть, а не тот, кто умер, занимает его больше. Незначительность умершего («Памя­ти Н.Н.», «На смерть друга») подчеркивает значимость самой смерти.

Разбирая стихотворение М.И. Цветаевой «Новогоднее», И.А. Бродский писал: «Всякое стихотворение «На смерть...» служит для автора не только средством выразить свои ощущения в связи с утратой, но и поводом для рассуждений более общего по­рядка о феномене смерти как таковом. Оплакивая потерю... автор зачастую оплакивает... самого себя, ибо трагедийная интонация всегда автобиографична».

«На смерть Жукова» как в тематическом, так и в стилистичес­ком отношении выделяется из общего ряда стихотворений подоб­ного рода. Речь в нем идет о смерти человека, И.А. Бродскому не близкого. В 1974 году, когда умер Жуков и когда было написано стихотворение, поэт уже жил в эмиграции и похорон не мог ви­деть. Начинается же стихотворение словом «вижу», анафоричес­ки повторенном в первой строфе.

Михаил Лотман в статье о стихотворении «На смерть Жуко­ва» пишет: «Присутствующее отсутствие автора - отнюдь не единственное несоответствие в тексте. Он весь пронизан несораз­мерностями и несуразностями, начиная с синтаксических и сти­листических и кончая тем, что, несмотря на то что имен и фами­лий значительно больше, чем это обычно у И. Бродского бывает, персонаж, чье отсутствующее присутствие играет... чрезвычайно важную роль в семантической структуре текста, оказывается не­названным вовсе. Речь идет о Суворове».

©2015-2019 сайт
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-04-26

Я считаю, что поэт И. Бродский превратился в некий знак, брэнд, инструмент, с помощью которого происходит манипуляция людьми, программируется их мнение, пристрастия, отношение к жизни и событиям. Я не хочу, чтобы мной манипулировал кто бы то ни было - красные, белые, коричневые или имеющие другие цвета. Я не желаю, чтобы мне навязывали кумиров. Эти причины заставили меня проанализировать одно из стихотворений, которое претендует на высокую степень нравственного обобщения, на подведение итогов жизни поэта - своего рода "нерукотворный памятник". Подчёркиваю, что буду анализировать только это произведение - его образы, его лирического героя (ЛГ), не обращаясь к фактам биографии Бродского, к другим его стихам, к тем истолкованиям, которыми обросло его творчество, хотя и нелегко отделить поэта от его ЛГ. Итак, вот это стихотворение.

Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздём в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя, что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны воронёный зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнания, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.

Я утверждаю, что это стихотворение неряшливо, слабо в своём языковом воплощении, а нравственный, гуманистический пафос этого стихотворения сомнителен. Постараюсь это обосновать.

1. Под первыми четырьмя строчками может подписаться любой "прихватизатор", который при советской власти был не в ладах с законом и подвергался за это заключению, а в постсоветские времена, пользуясь всеобщим раздраем, сказочно разбогател и стал жить "как белый человек". По этому поводу вспоминается, как расписывал криминальную романтику персонаж фильма "Джентльмены удачи" : "Украл, выпил - в тюрьму!". Только в этом стихотворении хронология другая: сначала в тюрьму, потом рулетка и всё прочее.

2."...Дважды бывал распорот" - очевидно, это надо понимать так, что ЛГ пострадал в каких-то разборках и поножовщинах (ведь, в самом деле, если он где-нибудь в темноте на что-то напоролся, разве это было бы поэтично?). В этом ему можно только сочувствовать, но что же делать? Тюрьма есть тюрьма...

3. "Бросил страну, что меня вскормила" - он что, хвалится этим, что ли? Страна, видишь ли, его вскормила, а он взял да и бросил. Вот здесь уместно обратиться к биографии самого поэта. Ведь известно, что дело было не так! Не бросил, а был изгнан! Или я не в курсе? Или поэт Бродский не чувствует разницу в значении? Ведь надо быть совершенно глухим к смыслу слов, чтобы не различать эти два понятия.

4. "Из забывших меня можно составить город" - а)города не составляют из людей и б)города не составляют вообще. Составляют кроссворды, квартальные отчёты, железнодорожные
поезда и т.д., но не города. Мысль здесь простая: очень многие меня забыли. Попытка выразить эту мысль в вычурной форме привела к речевой ошибке.

5. "...Сеял рожь, покрывал чёрной толью гумна и не пил только сухую воду" - молодёжь, наверное, не очень хорошо знает, что в советское время все жители страны участвовали в сельскохозяйственной деятельности: и зэки, и школьники, и солдаты, и научные кандидаты. Так что этими строчками поэт подаёт читателям сигнал: ребята, я свой в доску, я ваш! Насчёт покрытия гумен - тоже узнаваемо: все либо строили коровники, либо копали канавы и т.д. Насчёт пьянства, естественно, узнаваемо тоже. Но у Бродского и перечисление трудовых дел, и пьянство поставлены в один ряд. Это косвенно свидетельствует о том, что ЛГ не ценит ни свой, ни чужой труд, не видит его важности, и для него что пить, что работать - всё едино. Конечно, это ещё не криминал, можно это рассматривать как некий эстетический принцип, стремление к предельно реалистическому изображению действительности. Однако это снижает доверие к позиции самого поэта. Можно ведь чувствовать себя созидателем, а можно - рабом, нищим, который за бутылку готов и повкалывать.

6. "Воронёный зрачок конвоя" - зрачком здесь, по-видимому, называется дуло, вернее дульное отверстие огнестрельного оружия. Это понятная метафора. Но оно не воронёное, а чёрное. Воронёным (иссиня-чёрным) может быть ствол оружия, например автомата.

7. "Позволял своим связкам все звуки, помимо воя" - самая загадочная фраза во всём стихотворении. Слово "помимо" имеет по крайней мере два разных значения: "за исключением (кого-чего)" и "вдобавок к (кому-чему)". Так что же здесь имеется в виду: то ли ЛГ никогда не выл (хотя все остальные звуки издавал: чириканье там, писк и прочее), то ли наоборот - иногда всё же выл (причём почему-то выделяет вой особо среди других звуков, нагружая его, по-видимому, каким-то символическим смыслом)?

8. "Только с горем я чувствую солидарность" - на фоне первых четырёх строк, да и всего содержания стихотворения, это утверждение звучит декларативно, ему не очень-то веришь.

9, Две последние строчки - само построение фразы заставляет задать вопрос: а что будет раздаваться изо рта ЛГ, когда ему забьют рот глиной? Пока не забили - благодарность (это, конечно, сильно сказано, что больше ничего не будет раздаваться, но это, в конце концов, гипербола, поэтическое преувеличение), а после? Не надо только мне объяснять, что из забитого рта не может ничего раздаваться, это и так понятно. Здесь тоже простая мысль: до самой смерти я буду благодарить (судьбу или ещё кого-то). Но попытка выразить эту простую мысль вычурным способом заставляет читателя воспринимать её столь же вычурно.

Я не мог не написать этого эссе. По-моему, в стихотворении Бродского отражаются, как в капле воды, судьбы русской литературы в наше время. Но это обширнейшая тема, для анализа которой не хватит целой книги. Я допускаю, что я не получу никаких откликов. Я допускаю также, что отклики будут исключительно ругательные. Как бы то ни было, я постараюсь, чтобы в моих ответах прозвучала эта связь частного с общим, одного стихотворения с тем, что творится сейчас в литературе и поэзии.

Рецензии

Вот даже других рецензий читать не буду, чтобы себе впечатление не сбить. "По-моему, в стихотворении Бродского отражаются, как в капле воды, судьбы русской литературы в наше время." По-моему, ваш анализ можно адресовать не только ЛГ стихотворения, но и к поэзии вообще, несмотря на то, что разное и разные в ней были, - все равно будет благодарить за то, что читают, если читают. То есть если представить, что ЛГ Бродского в вашем анализе принимает масштаб некоего исторического советского поэта, как правило, объявляющего себя интеллигентом, - тот тут все правда:и неуместный пафос, и криминальная романтика, и бравада, мол, "бросил", когда выгнали. Такие очерки вообще замечательны тем, что заставляют действительно задумать по сути, а не принимать или отрицать только потому что другие что-то там думают. Спасибо огромное!