"обыкновенная история" в "гоголь-центре". Философские споры в романе И.Гончарова «Обыкновенная история». Сочинение «Обыкновенная история». По роману И. А. Гончарова. «Гоголь-центр». Режиссер и художник Кирилл Серебренников

На сцене «Гоголь-центра» состоялась премьера нового спектакля Кирилла Серебренникова «Обыкновенная история» по одноименному роману Ивана Гончарова. Режиссер показал мастер-класс, как современный театр должен обращаться с классикой, чтобы получилось честно и правдиво. Мы побывали на постановке

П ервый роман Гончарова был опубликован в далеком 1847 году. С тех пор успели исчезнуть мелкопоместное дворянство, крепостное право и табель о рангах. Все остальное, кажется, осталось. Сюжет романа универсален во все времена. Судите сами: зеленый провинциал приезжает покорять столицу, где его поджидают всяческие разочарования, трудности и соблазны. Сколько таких молодцов французская литература отправила «утрачивать иллюзии» в сверкающий Париж, а американская - в Чикаго да Нью-Йорк на поиски пресловутой мечты. В наши дни, пожалуй, каждый обитатель Москвы признает Сашу Адуева в одном из своих знакомых или, скрепя сердце, в самом себе. Разве что нужный дядюшка найдется далеко не у всех.

Посему осовременить «Обыкновенную историю» (название, впрочем, говорит само за себя) оказалось не так сложно. Вместо дворянских повадок вручить герою гитару и джинсы, переместить в соответствии с историческими реалиями столицу из Петербурга в Москву, а дядюшку сделать предприимчивым бизнесменом, символично торгующим светом (истины, просвещения, надежды - ассоциативный ряд можно продолжать бесконечно). И вуаля - добро пожаловать в ХХI век. С утратой галантных подробностей XIX столетия история заметно погрубела - как пемзой потерли. Дворянский сын едва ли стал бы валяться подшофе в мусорных мешках и употреблять непечатный эквивалент слова «блин». Но такова цена правды жизни: всякий раз приходится выветривать запах нафталина.

Сценография спектакля тяготеет к символичной абстракции: зачехленные черным подмостки снабдили практичными столами да стульями и несколькими концептуальными вкраплениями вроде светящейся таблички «МАМА», алеющей буквы «М» со входа в столичную подземку и огромных «О», которыми ненавязчиво манипулируют то герои, то рабочие сцены. Все это вкупе с легкой обнаженкой и ироничными БДСМ-намеками создает гармоничный антураж для перевода вечных смыслов с языка XIX века на современный.

Каждому идеалу неопытного племянника дядя показывает основательные «кукиши». Впрочем, все они лишь упреждают настоящие, которые готовит суровая действительность. Влюбленность проходит, грань между талантом и бездарностью постепенно стирается, иллюзии тают. Жизненный опыт разбивает розовые очки и комкает странички с наивными стихами, обманывает и заставляет обманывать.

Часто конфликт Саши и Петра Ивановича называют генеральной репетицией противостояния Обломова и Штольца. Но если последние, «пободавшись», остаются верны каждый своей натуре, то Адуевых автор выворачивает наизнанку. Мечтательный поэт превращается в безнадежного циника, а сурового дядюшку ждет утрата истинной любви. Потому что ей здесь как будто нет места. «Лучше нету / Того света», - слоган, сгенерированный новоиспеченным Сашей-дельцом, говорит сам за себя. Героев хочется перекрестить.

Современная «Обыкновенная история» вышла мрачновато безнадежной, пугающей, как обшарпанный подъезд с выбитыми лампочками - жизнь на ощупь в симфонии неприятных ощущений и запахов. Аккурат такой и должна быть российская аналогия мифа об «американской мечте». Достоверность сомнений не вызывает. Вышло парадоксально: максимально переиначив литературный первоисточник на современный лад, Кирилл Серебренников подтвердил право Гончарова на бессмертие.

Я бы, конечно, так или иначе нашел возможность сходить на «Обыкновенную историю», но мне любезно подарили билет — не отказываться же. При этом, похоже, из лучших побуждений обманули, заверив, что он куплен за полторы тыщи (между прочим, тоже бешеные деньги! я на меньшую сумму питаюсь месяц), а на самом деле, видимо, все-таки за две с половиной, поскольку девица, поменявшая свой пятый ряд на мой седьмой, чтоб сесть под бочок к ухажеру, отдала мне распечатанный квиток, а там по номиналу, без наценок, стояла цена 2500 — знай я заранее, от столь драгоценного подарка скорее всего отказался бы. Несмотря на объявленный «аншлаг» и приглашенных наблюдалась тьма тьмущая, и свободные места оставались, в том числе в первом ряду — где, разумеется, сразу пристроился Пизденыш, а я, чтоб никого не смущать присутствием, лишь после антракта пересел (еще и уходили ведь). Впрочем, что в седьмом, что в пятом, что в первом ряду — в «Гоголь-центре» отовсюду плохо видно. Положим, в прежнем театре им. Гоголя спектакли шли ужасные, еще хуже, чем сейчас — но почему-то в старом зале с ободранных кресел все просматривалось, а теперь со стульев видно одни головы впереди сидящих, из первого же ряда вынесенные на авансцену элементы декораций загораживают задний план. Ну да это не так важно, было бы на что смотреть.

Как и всю прочую давнюю и не очень классику, Серебренников механистично транспонирует «Обыкновенную историю» в будто бы современную — но при этом абсолютно условную — действительность, и пересказывает роман Гончарова шершавым языком плаката. К языку инсценировки, а по сути это оригинальная пьеса, использующая лишь сюжетные мотивы первоисточника, могут быть отдельные вопросы. Мне, например, жалко некоторых очень конкретных потерь вроде диалога Адуевых: «Но читать про себя такие горькие истины – и от кого же? от родного племянника! – Ты воображаешь, что написал истину?» — в спектакле вместо «горьких истин» говорят «правду», а разница между «правдой» и «горькими истинами», не только стилистическая, но даже если не зацикливаться на лексических нюансах, урон поэтике текста очевиден. Еще сильнее смещен мировоззренческий акцент — и в целом произведения, и в образе главного героя: у Гончарова юный Адуев преисполнен устремлений не просто возвышенных, но еще и общественных, государственных, он горит желанием «послужить», «принести пользу» — Серебренников, как ни странно (вроде бы тема-то как раз для «Гоголь-центра») сосредоточен в основном на субъективных переживаниях персонажа. Однако это сознательный ход и, в принципе, понятно, что Серебренников максимально упрощает не только содержание, структуру, но и стилистику материала, для пущей доходчивости. В то же время концептуально пьеса Серебренникова определенно многослойнее, чем лежащий в ее основе роман — хотя «многослойность» еще не гарантирует ни значительной глубины, ни подлинной сложности.

Повествовательная проза Гончарова у Серебренникова разъята на отдельные фрагменты, скетчи, почти что «клипы», причем жанрово неоднородные. Одни сценки сделаны в духе сатирических интермедий, близки по формату к КВН. Другие уводят от реализма и психологизма в область метафизическую и прям-таки мистическую. Только и сатира, и тем более метафизика осмыслены и поданы на уровне, близком к школьной самодеятельности. Адуев старший в спектакле — авторитетный бизнесмен, «родом» явно из 1990-х, это понятно по его мировоззрению, видно по замашкам, «слышно» по интонациями. Но характер его деятельности неслучайно уточняется — он «продает свет». Не до конца понятно, как и что именно, вероятнее всего, буквально — это может быть и иллюминация улиц, и производство электроэнергии. Важнее символический аспект, и не зря же в своих тайных заметках Адуев-младший отмечает, что дядюшка «хромает, как бес». Хромой бес, несущий свет — вот и готов доморощенный Люцифер, региональный повелитель Тьмы. Метафора, прямо сказать, не поражающая воображение новизной и оригинальностью, а главное, уцепившись в нее, Серебренников проводит этот мотив через весь спектакль, навязчиво (по ходу действия у героев то пробки перегорят, то короткое замыкание), порой не брезгуя откровенной безвкусицей, а то и заимствованиями, текстовыми («лучше нету того свету» — из Пелевина) и визуальными (знак московского метро «М», перевернутый вверх тормашками и превращенный в «W», эмблему Воланда — из «Мастера и Маргариты» Саса в МХТ).

В роли Адуева-младшего выступает Филипп Авдеев, он же Гамлет в несмотрибельно-занудной (ни в коем случае не по его персональной вине) постановке Давида Бобэ, а задолго до того — милый голубоглазый пухлый (сейчас похудел и подкачался) мальчик из «Ералаша», где и его однокашник по «Седьмой студии» Александр Горчилин тоже снимался, и другие сегодняшние молодые профессионалы, и там, положа руку на сердце, их индивидуальность зачастую проявлялась куда ярче: в «Гоголь-центре» что Гамлет, что Саша Адуев, что «Братья», что «Идиоты» — все примерно одним цветом, и для поклонников заведения лучше нету того цвету. В некоторых эпизодах Сашенька выглядит обаятельным и трогательным, но это обаяние — такое же наигранное и искусственное (хотя «наигрывает» его Авдеев вполне достойно с учетом поставленных режиссером задач), как и его провинциальный демонизм в финале. С особым замиранием сердца приходится наблюдать, как Адуев-младший, голышом отвальсировав Юлию Павловну (по указанию дяди племянник «влюбляет» в себя немолодую чиновницу, чья подпись необходима «продавцу света»), натягивает подаренные старухой штанишки, вынужденный одновременно прикрывать письку ладонью и придерживать, чтоб не упал, передатчик радиомикрофона (хорошо еще Филиппу Авдееву нетрудно все уместить в одной руке, а то некоторым студентам Брусникина в «Конармии» в аналогичной позиции и двух еле-еле хватает). Маму играет примадонна театра им. Гоголя Светлана Брагарник — даже двух мам. Причем в роли мамы Сашеньки опытная актриса, несомненный мастер, она проявляет себя как вышедшая в тираж звезда погорелого уездного театра, с заламыванием рук и закатыванием глаз, а при следующем появлении, в образе мамаши Нади Любецкой, столичной невесты Сашеньки, Брагарник демонстрирует такой изысканно-острый и стильный гротеск, что трудно поверить, будто за несколько минут до этого видел ту же исполнительницу, и в памяти возникают грандиозные достижения в спектаклях Серебренникова таких выдающихся ее коллег, как Наталья Тенякова в «Лесе» и Алла Покровская в «Господах Головлевых». Вероятно, такой контраст, обыгрывающий два варианта, две ипостаси материнства, «светлую» и «темную», заложен в режиссерском замысле, но все-таки превращать Адуеву в карикатуру на местечковую мамашу из юмористического телешоу излишне, особенно когда во втором акте подросший сын ведет воображаемый диалог с умершей родительницей — здесь доходит до слезливой пошлятины и чудовищной фальши.

Вместе с тем в «Обыкновенной истории» Серебренникова случилось крайне неожиданное, удивительное актерское открытие. Помнится, Адуева-старшего должен был играть Федор Бондарчук. Что уж там не срослось, я не знаю и теперь неважно. Теперь играет Алексей Агранович — небезвестный и не то чтоб совсем без сценического опыта (по большей части в амплуа шоумена), то все-таки не актер и не человек театра по основному роду деятельности и по образованию (закончил ВГИК, режиссирует торжественные церемонии на заказ). Последний раз, если я ничего не путаю, с творчеством Аграновича я соприкасался несколько лет назад — смотрел его независимую театральную постановку по «маленьким трагедиям» Пушкина, художественное качество которой спустя годы просто нелепо обсуждать. Но то, что Алексей Агранович делает в предложенной Серебренниковым роли Адуева-старшего (как придумана и простроена режиссерски и драматургически сама по себе роль — вопрос второй), однозначно заслуживает восхищения. И бывалая, повидавшая виды Брагарник, и вчерашний школяр Авдеев рядом с Аграновичем равно кажутся дилетантами! Это касается и внутреннего содержания персонажа, и чисто технических вещей, взять хоть сценическую речь (с которой у подавляющего большинства выпускников курса Серебренникова, да и многих сегодняшних студентов разных театральных вузов, дела обстоят далеко не блестяще). Другое дело, что актерам так или иначе в спектакле не развернуться, они встроены в этот продукт конвейерной сборки, как винтики: держатся, крутятся — ну и ладно. В этом смысле одного масштаба и статуса оказываются роли мамы Саши Адуева — и собаки Князя, пса Юлии Павловны, охраняющего, словно адский цербер (еще одно лишнее напоминание о «том свете») ее одиночество. Полуголый пес «Князь» в кожаной маске с цепью из второго действия, следует оценить режиссерское остроумие (не в избытке присутствующее в данной постановке), удачно «зарифмован» с Графом, который — тоже в кожаной маске для садо-мазо — в первом действии становится счастливым соперником Сашеньки в борьбе за сердце — и тело — Наденьки Любецкой: их «но-но-но», пожалуй, из всех мелких придумок Серебренникова запоминается в первую очередь.

История Саши Адуева в версии Серебренникова, таким образом, оказывается не такой уж «обыкновенной», а приобретает сверхчеловеческое, фаустианское измерение, и спектакль претендует ни много ни мало на статус мистерии (пускай и стилизованной, отчасти где-то пародийной), где процесс вхождения в мир взрослых, солидных дядь и теть, постепенное удаление от подростковых иллюзий, печальный, но неизбежный итог взросления (по Гончарову) представлен Серебренниковым как своего рода «грехопадение», да что там — продажа души Дьяволу, не больше и не меньше. Вернее, больше, потому что в финале Адуев-младший, помимо зализанных вихров на голове, отбеленных зубов и потемневших глаз (в «Гоголь-центре» любят такой спецэффект и не первый раз им злоупотребляют), заявляется на могилу жены Адуева-старшего, прихрамывая — на лыжах, говорит, катался и упал. Ну-ну, упал, как же, знаем мы таких падших ангелов — Саша сразу предлагает дядюшке пойти работать к нему в Министерство света: племянник в должности министра, а дядюшка, которого в министерство позвали гораздо раньше, ему в заместители. Дядя Адуев оказывается, пользуясь оставшейся в анекдоте оговоркой Олега Ефремова, «в ответе за все и за свет» — Фауст, стало быть, перерос Мефистофеля. А был такой хороший мальчик…

«Министерство света» — нарочитая условность из той же серии, что и, скажем, «Резиновая хрень» в «Идеальном муже» Богомолова, только у Богомолова подчеркнуто вульгарная метафора безупречно вписана в общую драматургическую стилистику, а у Серебренникова, где эклектика — не стилистический ход, но проявление режиссерской лени ума, организационной спешки, если не банальной халтуры, он торчит и раздражает, как многое остальное в этой претенциозной мешанине. Но вот, кстати, про нашего мальчика и страдания юного Фауста — первое действие открывается «песней протеста», которую с другом под гитару исполняет Сашенька Адуев прежде, чем попрощаться с мамочкой и поехать в Москву (а сегодня Адуев может ехать только в Москву, тут и обсуждать нечего). И в этой песне он показывает себя бунтарем-несогласным на всю катушку. А стоит ему отложить гитару — и он уже маменькин сынок, наивно верующий в абстрактные «идеалы добра» («идеалы бобра», как выразится позже высмеивающий «заблуждения» провинциального родственника авторитетный дядя). Можно было бы допустить, что песня — самодостаточный музыкальный номер (а в спектакле много таких номеров, и вписанных в действие, и проходящих фоном, и существующих по отдельности — от вокального цикла Маноцкова на текст «Откровения Иоанна Богослова» до полулюбительской рокерско-бардовской чепухи), но герой и по сюжету — молодой музыкант, в столицу он приезжает с гитарой, мечтает записываться на студии, а не просто сочинять и публиковать тексты. Психологически характер Саши Адуева, то есть, не выстроен вовсе — другое дело, что Серебренников и не ставит такой задачи, но и роль, и постановку в целом это все же сильно обедняет. Вот только что Женовач из набора скетчей, к которому, по большому счету, сводится «Самоубийца» Эрдмана, сделал полноценный драматический спектакль, связав действие сквозным героем. Серебренников же, отвлекаясь на контекст, героя фактически теряет, сводит его к плоской схеме-перевертышу.

Вообще когда наблюдаешь, как вроде бы на гораздо более «консервативных» эстетических позициях стоящие театральные деятели умело, отважно, лихо работают с классическим, далеко не всегда благодарным литературным материалом, не уродуя при этом первоисточник, не вторгаясь в текст, но наращивая на него собственные представления о жизни и о театре — как Миндаугас Карбаускис, отталкиваясь от тупого материализма и народолюбия Льва Толстого, обнаруживает в «Плодах просвещения» волшебный мир загадочных, рационально непостижимых взаимосвязей между людьми и явлениями; или как Евгений Каменькович инсценирует сатирический памфлет позапрошлого века, «Современную идиллию» Салтыкова-Щедрина, не адаптируя ее к нынешним реалиями, но слова, написанные в 1880-е, звучат будто их вычитали вчера на заблокированном Роскомнадзором сайте — тем более остается лишь удивляться, какой дохлятиной оборачиваются серебренниковские потуги «приблизить» Гончарова (вместо того, чтобы приблизиться к Гончарову… Ну или к Триеру, или даже, прости, Господи, к Овидию — это ж не разовая акция, это, считай, сложившаяся индустрия, конвейер) к хронике текущих событий.

Проблема Серебренникова, это ясно, не в недостатке фантазии и не в утрате хватки, а в искаженном целеполагании: вместо того, чтоб сочинять, создавать собственную авторскую реальность, как это бывало в лучших его произведениях, КС, и, видимо, такова идеологическая позиция руководителя «Гоголь-центра», предпочитает (пускай из добрых — из бобрых — побуждений) воздействовать на целевую аудиторию максимально удобопонятными, доступными для последней средствами. Он больше думает о зрителе, чем о спектакле, о прогнозируемой реакции, а не о том, что вызывает реакцию — отсюда предсказуемые последствия. Что же до пресловутого «просветительства», то оно, тоже предсказуемо, оборачивается плодами, описанными старой формулой «светит, да не греет», при том что под самый конец из неоновых трубок вырывается самый настоящий открытый огонь.

Коль скоро герои «продают свет», то и на сцене, помимо прочих элементов сценографии и непременного рояля — три огромные неоновые «О» на колесиках, где О — и буква, и число «ноль». ОО — пожалуйста, два нуля, отхожее место. Три «О» — и намек на трилогию Гончарова, и аббревиатура «общество с ограниченной ответственностью». А если взять значок «метро» за начальную «М», последнюю перевернутую «М» прочесть как английский «дабль ю», у средней из О» погасить правый сегмент и между оставшимся от нее «С» и первым, целым кружком вставить табличку обмена валют с обозначением доллара, то получится как бы «MOSCOW», ну это уже совсем для любителей формальных шарад. Содержательно же подобная символика, опять-таки, не отличается особой утонченностью, но мне эти нули, помимо прочего, напомнили про исключительно важный, как думается сегодня задним числом, в биографии Кирилла Серебренникова, и крайне недооцененный в свое время спектакль : брань и похвалы по его адресу были одинаково ангажированными и бездумными, а вникнуть в суть практически никто не смог, не пожелал или не успел.

Между тем именно в «Околоноля», задолго до нынешней «Обыкновенной истории», Серебренников обращался к сходной проблематике, только на менее затасканном, но более подходящем к случаю материале. И пока я смотрел «Обыкновенную историю», мне «Околоноля», где сама специфика отнюдь не совершенного постмодернистского текста (и литературного, и театрального) строилась на противоречиях литературных условностей и суровых житейских, а конкретнее, криминально-политических реалий, приходил на ум постоянно. В романе же Гончарова (это мне тоже подумалось через ассоциации с «Околоноля») Серебренников при желании мог бы увидеть прежде всего параллели с собственной творческой судьбой. Как их анализировать, оценивать — через сатиру ли, через театрализованный мистицизм или в реалистическом ключе — выбор за художником, но сама личная история Серебренникова, в чем-то обыкновенная, а в чем-то невероятная, уж конечно была бы интереснее обобщенного до абстракции портрета «типичного представителя» некоего мифического «нового поколения». А Серебренников наводит тень на плетень, направляя прожектор совсем в другую сторону, и ставит спектакль про что угодно, но только не про себя любимого, а значит — ни о чем. Продает свет. Дорого.

Зато к театру им. Гоголя вернули остановку 78-го автобуса. Целевой аудитории это без разницы, судя по количеству авто, такси и чуть ли не лимузинов у подъезда, а мне — приятно. Наверное, временно, пока «Бауманская» закрыта и «усилены» наземные маршруты — ну а что в этом мире не временно? Да и пока еще «Бауманскую» откроют… Быстрее закроют «Гоголь-центр».

Краткий пересказ

«Обыкновенная история» Гончаров И.А. (Очень кратко)

Саша Адуев, герой романа, живет в деревне по-обломовски беспечно. Мать с массой поцелуев и наставлений отправляет его в Петербург к дяде — Петру Ивановичу Адуеву. Дядя с брезгливым недоумением читает письмо девушки (теперь она уже старушка), которой в юности увлекался: какая провинциальная сентиментальность! Другое письмо от матери Саши (жены покойного брата Петра Ивановича) — она вручает свое дитятко «любезному деверечку». Напрасно женщина надеялась, что дядя поселит племянничка у себя и станет ему рот «от мух платочком прикрывать». Петр Иванович снимает для Саши комнату и дает ему первые уроки городского практицизма. Его смешит наивный романтизм племянника, его пышные речи, его наивные стихи. Дядюшка отвергает даже образованность племянника: все эти «философии» да «риторики» непригодны к делу. Сашеньку устраивают в канцелярию переписывать бумаги. Находится для него и «литературная» работа (он знает языки!) — переводить для экономического журнала статьи о навозе и картофельной патоке.

Проходит несколько лет. С молодого Адуева слетел налет провинциальности. Он модно одевается, приобрел столичный лоск. На службе его ценят. Его стихами и прозой дядя уже не оклеивает подсобные помещения, а читает с интересом. Но вот Адуев решился рассказать дядюшке о своей любви — единственной в мире. Дядя высмеивает его: юные романтические чувства, по его мнению, ничего не стоят. И уж конечно, это чувство не может быть вечным: кто-то кого-то «надует». Сам дядюшка тоже собрался жениться, не «по расчету» (на деньгах жениться пошло), а «с расчетом» — чтобы жена устраивала его как личность. Главное — дело делать. А Сашенька из-за любви уже и статьи в редакцию вовремя не сдает.

Прошло время. Наденька (та самая, единственная) предпочла Александру графа Новинского. Граф (молодой, красивый светский лев) каждый день заезжает в гости, катается с девушкой верхом на лошадях. Сашенька страдает. Он проклинает женскую неверность, хочет вызвать графа на дуэль. Со всем этим он приезжает к дядюшке. Петр Адуев пытается втолковать племяннику, что Наденька не виновата в том, что полюбила другого, что и граф не виноват, если сумел завладеть девичьим воображением. Но Адуев не слушает дядю, тот кажется ему циником, бессердечным. Молодая жена дядюшки, Лизавета Александровна (та tante), утешает Александра. У нее тоже драма: муж кажется ей слишком рациональным, он не говорит ей о своей любви. Молодой чувствительной женщине мало того, что он помнит обо всех ее желаниях, готов предоставить содержимое своего кошелька на удовлетворение ее капризов — а ведь деньги для Петра Адуева значат очень много.

Саша Адуев успевает разочароваться и в дружбе: почему приятель юных лет не облил его грудь слезами, а всего лишь пригласил на ужин и стал расспрашивать о делах? Он разочаровывается и в журналах, не способных оценить его литературное творчество (весьма высокопарные и отвлеченные от жизни рассуждения). Дядюшка приветствует отречение от литературных трудов (у Александра нет таланта) и заставляет племянника сжечь все его возвышенные писания. Тетушка Лизавета берет над Сашенькой своеобразное шефство. Опекая Александра, ma tante (тетушка) как бы восполняет ту долю сентиментальности, которой взыску-ет ее душа.

Дядя дает племяннику важное поручение: «влюбить в себя» вдову Юлию Тафаеву. Это необходимо потому, что партнер дядюшки по фарфоровому заводу, влюбчивый и франтоватый Сурков, тратит на эту вдову слишком много денег. Увидев же, что его место занято, Сурков тратиться зря не будет. Поручение выполнено с блеском: Сашенька увлек сентиментальную нервическую вдову, да и сам увлекся. Они так похожи! Юлия тоже не представляет себе «простой тихой любви», ей совершенно необходимо, чтобы «падали к ее ногам» и клялись «всеми силами души». Вначале Александр так воодушевлен родством душ и красотой Юлии, что готов жениться. Однако вдова слишком навязчива, слишком покорна в своем чувстве — и молодой Адуев начинает тяготиться этими отношениями. Он уж и не знает, как отвязаться от вдовы, но его спасает дядя, переговорив с Тафаевой.

Лишившись иллюзий, Александр впадает в апатию. Его не интересует повышение по службе, работа в редакции. Он небрежно одевается, часто проводит целые дни на диване. Развлекает его разве что летняя ловля рыбы. Во время сидения с удочкой он знакомится с небогатой девушкой Лизой — и уже готов соблазнить ее, не отягощая себя обязательствами женитьбы.

Отец Лизы дает младшему Адуеву от ворот поворот. Равнодушие ко всему одолевает Александра. Он неспособен пойти по стопам дядюшки и найти себя в обществе и в деле (как сейчас бы сказали — «в бизнесе»). На скромную жизнь достаточно денег? И довольно! Дядюшка пробует отвлечь его и получает в ответ обвинения в том, что младший Адуев по вине Адуева-старшего состарился душой прежде, чем приобрел необходимый для этого опыт.

Петр Адуев получил свою «награду» за усердное служение делу (и за ежевечернюю игру в карты) — у него болит поясница. У Александра Адуева поясница уж точно не заболит! Так считает дядюшка. Не видит Александр отрады в «деле». Следовательно, ему нужно ехать в деревню. Племянник послушался совета и отбыл. Тетка проплакала целый день.

В деревне Александр сначала отдыхает, потом скучает, потом возвращается к журнальной (экономической) работе. Он собирается вернуться в Петербург, но не знает, как объявить об этом матери. Старушка избавляет его от этих хлопот — она умирает.

В эпилоге читатель сталкивается с неожиданной болезнью тетушки Лизаветы — она поражена глубоким равнодушием к жизни. Это породили «методичность и сухость» отношений к ней мужа. Петр Иваныч и рад бы поправить это (он подает в отставку и продает завод!), но болезнь жены зашла слишком далеко, она не желает жертв — ее уже ничем не оживить. Дядюшка собирается везти ее в Италию — самочувствие жены стало для него наивысшей ценностью.

А вот Александр торжествует — он женится на богатой (очень богатой!) молоденькой девушке (не все ли равно, что она чувствует!), у него прекрасно идут дела на службе и в журналах. Он наконец-то доволен собой. Плохо только, что поясница начала немного побаливать...

Роман, впервые опубликованный в «Современнике» в 1847 г., автобиографичен: в Саше Адуеве легко узнаётся Иван Гончаров в ту пору, когда всё свободное от службы время он посвящал писанию стихов и прозы. «Кипами исписанной бумаги я топил потом печки», - вспоминал писатель. «Обыкновенная история» – первое произведение, с которым Гончаров решился выйти на публику. В стихах, приписанных Саше, литературоведы узнают подлинные стихи автора (оставшиеся в черновиках). В Сашиных стихах перепеваются «общие места» романтизма: и тоска, и радость беспричинны, с действительностью никак не связаны, «налетают внезапной тучей» и т.д., и т.п.

Литературное направление

Гончаров – яркий представитель того литературного поколения, которое, по выражению современного исследователя В.Г.Щукина, «изо всех сил старалось подчеркнуть свою враждебность к преодоленному ими (в чём они постоянно убеждали самих себя и окружающих) романтическому мироощущению»: для него «антиромантический реализм был в 1840-х гг. чем-то вроде самореабилитации, расчёта с романтическим прошлым».

Жанр

«Обыкновенная история» – типичный роман воспитания, изображающий коренные изменения в мировоззрении и характере главного героя – типичного молодого человека своего поколения – под влиянием перемен в обществе и житейских перипетий.

Проблематика

Проблема неизбежности перемен в человеке под влиянием перемен в обществе – главная в романе, но отношение к ней отнюдь не однозначно: в самом названии есть доля горькой иронии, сожаление о наивных, но чистых идеалах юности. И отсюда вторая немаловажная проблема, состоящая в том, что индивид, прекрасно адаптированный социально, отнюдь не способен гарантировать простых общечеловеческих ценностей (физического здоровья, морального удовлетворения, семейного счастья) ни самому себе, ни своим близким.

Главные действующие лица

Адуев-младший (Александр) – прекраснодушный юноша, с которым по ходу романа происходит «обыкновенная история» возмужания и очерствения.

Адуев-старший (Пётр Иваныч), дядя Александра, – «человек дела».

Лизавета Александровна – молодая жена Петра Иваныча, она любит и уважает мужа, но искренне сочувствует и племяннику.

Стиль, сюжет и композиция

Роман Гончарова – исключительный случай стилистической зрелости, подлинного мастерства дебютного произведения. Ирония, которой пронизано авторское изложение, тонка, подчас неуловима и проявляется задним числом, когда простая, но изящная композиция романа заставляет читателя вернуться к некоторым сюжетным коллизиям. Подобно дирижёру, автор управляет темпом и ритмом чтения, заставляя вчитываться в ту или иную фразу, а то и возвращаться назад.

В начале романа Саша, окончив курс наук, живёт в своей деревне. Мать и дворня молятся на него, соседка Софья в него влюблена, лучший друг Поспелов пишет длинные письма и получает такие же ответы. Саша твёрдо убеждён, что его с нетерпением ожидает столица, а в ней – блестящая карьера.

В Петербурге Саша живёт в соседней с дядей квартире, забывает Сонечку и влюбляется в Наденьку, которой и посвящает романтические стихи. Надя, вскоре позабыв свои клятвы, увлекается более взрослым и интересным человеком. Так жизнь преподаёт Саше первый урок, отмахнуться от которого не так легко, как от неудач в поэзии, на службе. Однако «негативный» любовный опыт Александра ждал своего часа и был востребован, когда ему самому представился случай отбить молодую вдову Юлию Тафаеву у влюблённого в неё дядиного компаньона. Подсознательно Александр жаждал «мести»: Юлии, вскоре им оставленной, надлежало пострадать вместо Нади.

И вот теперь, когда Саша понемногу начинает разбираться в жизни, она ему и опротивела. Работа – хоть на службе, хоть в литературе – требует труда, а не только «вдохновения». И любовь – труд, и у неё есть свои законы, будни, испытания. Саша исповедуется Лизе: «Я изведал всю пустоту и всю ничтожность жизни – и глубоко презираю её».

И тут в разгар Сашиных «страданий» является подлинный страдалец: входит дядюшка, невыносимо страдающий от боли в пояснице. А безжалостный племянник его же ещё и обвиняет в том, что и его жизнь не задалась. У читателя возникает уже второй повод пожалеть Адуева-старшего – в виде подозрения, что у него не только с поясницей, но и с женой не сложилось. А ведь, казалось бы, он-то и достиг успеха: вскоре получит должность директора канцелярии, титул действительного статского советника; он богатый капиталист, «заводчик», в то время как Адуев-младший на самом дне житейской пропасти. Прошло 8 лет со дня его приезда в столицу. 28-летний Александр с позором возвращается в деревню. «Стоило приезжать! Осрамил род Адуевых!» - заключает их спор Пётр Иваныч.

Прожив в деревне года полтора и похоронив мать, Саша пишет умные, ласковые письма дяде и тёте, сообщая им о своем желании вернуться в столицу и прося о дружбе, совете и покровительстве. Этими письмами заканчивается спор, да и сам сюжет романа. Вот вроде бы и вся «обыкновенная история»: дядя оказался прав, племянник взялся за ум… Однако эпилог романа оказывается неожиданным.

…Спустя 4 года после вторичного приезда Александра в Петербург он появляется вновь, 34-летний, пополневший, оплешивевший, но с достоинством носящий «свой крест» – орден на шее. В осанке же его дяди, уже «отпраздновавшего 50-летний юбилей», достоинства и самоуверенности поубавилось: больна, и быть может опасно, жена Лиза. Муж говорит ей, что решил бросить службу, продаёт завод и увозит её в Италию, чтобы посвятить ей «остатки жизни».

Племянник является к дяде с радостной вестью: он присмотрел себе юную и богатую невесту, и отец её уже дал ему свое согласие: «Идите, говорит, только по следам вашего дядюшки!»

«А помните, какое письмо вы написали мне из деревни? – говорит ему Лиза. – Там вы поняли, растолковали себе жизнь…» И читателю невольно приходится вернуться назад: «Не быть причастным страданиям значит не быть причастным всей полноте жизни». Почему Александр сознательно отказался от найденного соответствия жизни и собственного характера? Что заставило его цинично предпочесть карьеру ради карьеры и женитьбу ради богатства и без всякого интереса к чувствам не только богатой, но юной и, видимо, красивой невесты, которой ведь тоже, как и Лизе, «нужно и ещё чего-нибудь немножко, кроме здравого смысла!»?.. Для ответа на все эти вопросы в эпилоге не остается места, и читатель должен просто поверить в такое перерождение поэта-романтика в скучного циника, а о причинах должен догадаться сам.