«Обитель» Захара Прилепина: лагерный ад как модель страны. И это – лучший русский роман? о, боже Прилепин обитель краткое содержание

Одно из самых заметных литературных событий в России последних лет - роман, который написал Захар Прилепин. "Обитель", краткое содержание которой вы найдете в этой статье, - это повествование о жизни Соловецкого лагеря особого назначения в конце 1920-х годов XX века.

Роман "Обитель"

В 2014 году написал свой последний на данный момент роман Захар Прилепин. "Обитель", краткое содержание которой уже сегодня могут спросить на экзамене в вузе, за короткое время приобрела читательскую любовь.

Произведение вышло в издательстве АСТ. Завоевало престижную отечественную литературную премию "Большая книга".

Стоит отметить, что главные у писателя - это люди. Книга Захара Прилепина "Обитель" знакомит с удивительными человеческими архетипами. Причем некоторых из них выдумал автор, а некоторые существовали в действительности. Как, например, начальник Соловецкого лагеря Эйхманс. В романе он выведен под фамилией Эйхманис.

Главный герой, конечно, выдуман. Это 27-летний Артем, попавший в лагерь еще до сталинских репрессий. А вот даже у его возлюбленной есть свой исторический прототип. Галина в романе - это реальная любовница Эйхманса Галина Кучеренко.

За сокамерниками Артема также скрываются прототипы реальных персонажей советской действительности. Митя Щелкачов - академик Дмитрий Сергеевич Лихачев. Начальник лагеря Ногтев - Александр Петрович Ногтев, первый руководивший Соловками, еще до Эйхманса. Френкель - Нафталий Аронович Френкель, один из руководителей ГУЛАГа. Борис Лукьянович - Борис Лукьянович Солоневич, русский писатель и общественный деятель, который провел 8 лет в Соловецких лагерях.

Захар Прилепин

Прежде чем разбираться, чем так важен роман Прилепина "Обитель", необходимо сначала узнать побольше о его авторе.

Прилепин родился в 1975 году в Рязанской области. Когда ему было 11 лет, семья переехала в Нижегородскую область. Его родители получили квартиру в городе Дзержинск.

Был призван в армию, но вскоре комиссован. Учился в школе милиции, служил в ОМОНе. Параллельно начал учиться на филологическом факультете Нижегородского университета. Именно тогда впервые проявил живой интерес к литературе З. Прилепин. "Обитель", краткое содержание которой есть в этой статье, задумывалась автором много позже, но первыми в своей творческой карьере литературными приемами он овладел именно тогда.

В 2000 году Прилепин начинает работать журналистом, оставляет работу в правоохранительных органах. В то время публиковался под различными псевдонимами, например, Евгений Лавлинский. Прилепин увлекается идеологией национал-большевистской партией пишет в газету "Лимонка". Возглавляет периодическое издание НБП в В то время он пишет свои первые рассказы, становится в один ряд с первыми представителями современной военной прозы, вместе с Карасевым и Бабченко.

Публикации Прилепина

Свой первый роман Захар Прилепин написал в 2004 году. Он назывался "Патологии", был посвящен Чеченской войне. Это максимально правдивое и реалистическое произведение. Главный герой - спецназовец, который отправляется в командировку на Северный Кавказ.

Второй роман "Санькя" был создан в 2006 году. Он посвящен членам вымышленного радикального движения "Союз созидающих". Это аллюзия на национал-большевистскую партию. Главный герой - один из активных участников этого движения, участвует в конфликтах с государством, уходит в активное подполье, в результате принимает участие в вооруженном перевороте в одном из областных центров.

В 2007 году Прилепин пишет роман "Грех". Он состоит из рассказов на самые разные темы. Ключевые повествования посвящены теме подросткового взросления главного героя, обретению им основополагающих понятий об окружающем мире.

В 2011 году в свет выходит еще один роман автора - "Черная обезьяна". Это развернутое журналистское расследование, которое посвящено загадочному делу о кровавой расправе в маленьком провинциальном городке. В центре повествования - загадочные дети-убийцы, которые хотят неизвестно чего. А еще этот роман о правде, которой в окружающей жизни становится все меньше и меньше. Захватывающий сюжет этого романа не позволяет оторваться от чтения ни на минуту. Главное, это произведение способно вызвать желание изменить мир, который мы видим за своим окном, к лучшему.

Все эти произведения предшествовали главному и самому крупному роману, который на сегодняшний день написал автор. В этой статье вы узнаете его краткое содержание. "Обитель" Захара Прилепина стоит того, чтобы ее прочитали целиком.

Значение романа

Большинство критиков и поклонников творчества автора отмечают, что его произведение просто пышет здоровьем и жизнью, даже несмотря на то, что посвящено одной из самых постыдных страниц в истории советской власти - организации концентрационных лагерей. В них погибли миллионы людей, еще больше подорвали свое здоровье, были вынуждены навсегда расстаться со своими семьями.

Самое главное, что события, которые описывает автор, происходят задолго до сталинских репрессий, когда в лагеря массово отправляли людей. Конец 20-х годов в Советском Союзе - еще достаточно либеральное время, когда машина репрессий только начинала разгоняться.

Во всем многообразии лагерного материала выбрал именно Соловецкий лагерь Прилепин. "Обитель" (краткое содержание книги поможет вам лучше с ней познакомиться) - роман, который рассказывает об уникальном монастыре. В нем издавна жили священники, которые целенаправленно отрезали себя от окружающего мира на много лет. Советская власть превратила монастырь в лагерь особого назначения, до конца не искоренив из этих суровых мест монахов, их порядки и обряды.

Завязка романа

На уживаются монастырские озера и кельи с лагерными бараками. Здесь новый начальник лагеря, человек, безусловно, образованный и интеллигентный. Пытается реализовать эксперимент по перековке человека. Выстроить из преступников и осужденных по политическим статьям здоровых членов советского общества. Похожая идея, кстати, прослеживается в романе Булгакова "Собачье сердце". Там у в результате медицинского эксперимента получается человек новой советской формации. Эйхманис действует по-другому.

Новый надзиратель Соловецкого лагеря устраивает, по точному замечанию одного из героев романа, цирк в аду. Тут есть библиотека, театр, но рядом сосуществуют штрафной изолятор и карцер. Занятия творчеством и самообразование необходимо совмещать с тяжелым ежедневным физическим трудом. А политические и уголовники живут в одном бараке, из-за чего постоянно случаются конфликты, чаще социальные. В такой непростой ситуации оказывается главный герой Артем, который прибывает отбывать свое наказание на Соловки.

Перековка нового человека

По замыслу Эйхманиса, новый советский человек должен вырасти в этом непростом и суровом северном климате. В магазинах на Соловках торгуют английскими булавками и сладким мармеладом, но в тоже время выкорчевывают кресты со старых кладбищ и сплавляют по реке огромные бревна. Роман "Обитель" Прилепина, краткое содержание которого поможет лучше понять замысел автора, описывает, как люди нечеловеческими усилиями пытаются соединить в себе эти две противоположности.

За окном 20-е годы XX века. Только что отгремели сражения Гражданской войны. Поэтому народ среди заключенных самый разношерстный. Тут можно встретить и офицера армии Колчака, и представителя духовенства, который еще не разобрался, насколько советская власть нетерпима ко всякому проявлению веры, и напортачившего чекиста. Но больше всего здесь, конечно, обычных уголовников.

Главный герой романа

Таким оказывается и Артем - главный герой романа "Обитель" Прилепина. Краткое содержание поможет понять его историю, из-за которой он оказался в Соловецком лагере.

Ему далеки политические рассуждения, за решеткой оказался за убийство родного отца, которое совершил в бытовой драке, пытаясь защитить от его агрессии остальных своих близких. Поступок молодого человека не был оценен, в результате он оказался фактически на каторге.

Композиционный строй романа

Композиция этого произведения выстроена несложно. Роман "Обитель" Захара Прилепина, краткое содержание которого вы сейчас читаете, полностью выстроен вдоль жизненной линии главного героя. Все описанные на страницах события так или иначе с ним связаны.

Прилепин отмечает, что в жизни, как и в художественном произведении, большое значение для окружающих имеет случай. Именно череда порой нелепых совпадений приводит к тому, что главному герою удается проявить свои лучшие молодецкие качества и не опаскудиться, то есть не опуститься, на местном жаргоне. Артема минует большинство опасностей, которые нередко настигали его товарищей или соседей по бараку. Зачастую мы можем сравнить Артема с героем плутовского романа. Именно так строит Захар Прилепин "Обитель".

Артем получает место в спортивной роте, а значит, особое отношение, режим и питание. Ему удается укротить блатных в своем бараке, с которыми не могут совладать интеллигентные политические заключенные. Вместе с Эйхманисом отправляется искать таинственные клады, спрятанные монахами в незапамятные времена. Все время ему удается получить новые назначения, которые значительно облегчают его существование на Соловках.

Любовная линия

Появляется в романе и любовная линия. Артем влюбляется в Галину, надзирательницу, а по совместительству любовницу Эйхманиса. Развитию отношений способствует его новое назначение. Он получает место на отдаленном острове, на котором необходимо ухаживать за лисами. В результате Галина регулярно наведывается к нему в гости, якобы с тем, чтобы оценить, как он выполняет свою работу.

При этом он совершает немало ошибок. В основном, из-за своего вспыльчивого и неуживчивого характера. Спастись, как всегда, помогает случай. Удачу, которая сопровождает главного героя, можно назвать одним из полноценных персонажей, которые населяют роман Прилепина "Обитель". Краткое содержание произведения обязательно должно рассказать и о смертельных опасностях, которые подстерегали главного героя. Это и заточки уголовников, и пули красноармейцев, и заговоры соседей по бараку. Удается ему минуть и незавидного нелегального секретного сотрудника советских спецслужб, главной задачей которого является доносительство на всех окружающих.

Характер главного героя

При этом очень умело выписывает характер главного героя Захар Прилепин. "Обитель", краткое содержание которой вы читаете, позволяет в полной мере проникнуться этим искренним русским духом. Артем постоянно демонстрирует наглядные парадоксы национального характера.

Он редко задумывается о своем завтрашнем дне, при этом все случается вокруг самым удачным образом. Он обладает чутким чувственным умом, при этом максимально непосредственен. Готов проявлять свои эмоции, например, прыгать от восторга, кто бы ни был в этот момент рядом с ним.

При этом он далеко не положительный персонаж. Хотя Артем и способен вступиться за слабого и обиженного, в другой раз, в похожей ситуации, он вполне может примкнуть к толпе, которая будет издеваться над слабым. Тут проявляется вся двоякость человеческой натуры. Присущее человеку чувство жалости в нем заменяет на бережное отношение к жизни.

Вечные вопросы

Герой Прилепина постоянно задается вопросами о смысле жизни, его посещают размышления достоевского толка. Их подробно описывает Прилепин. "Обитель", краткое содержание которой позволяет узнать основные из них, дает ответы на разные вопросы. Есть ли в моем сердце ядовитый червь? Что такое бог? Существует ли в мире счастье?

Отыскать однозначные ответы на эти вопросы герою, конечно, не удается, но то, каким путем он пытается найти их, многое говорит о его личности.

Побег из Соловков

Пожалуй, кульминацией романа является попытка побега с Соловецких островов. Ее предпринимают Артем и Галина. Они пытаются уплыть на лодке, достигнув в суровую погоду иностранных берегов. Стоит признать, что затея изначально обречена на провал.

Промаявшись несколько дней по волнам северных морей, они возвращаются в лагерь, пытаясь максимально правдоподобно объяснить свое отсутствие. Но надзиратели и начальство колонии все равно относятся к их рассказам с подозрением. В итоге оба отправляются под следствие.

Заключение

Свой роман Прилепин завершает парадоксальной и глубокой фразой: "Человек темен и страшен, но мир человечен и тепел". Именно в этом противоречии кроется вся суть человеческих отношений.

№ 2015 / 21, 11.06.2015

Роман Захара Прилепина «Обитель» удостоился крупнейшей Национальной литературной премии «Большая книга-2014», которую выдают произведениям, «способным внести существенный вклад в художественную культуру России и повысить социальную значимость русской литературы».

Благодаря этому «Обитель» можно объективно считать лучшим русским художественным романом 2014 года.

Прочитав «Обитель», невольно задумываешься, если это лучший роман 2014 года, то насколько же минувший год был беден для русской литературы.

Нельзя не признать, что автор проделал очень большую работу. В произведении почти восемьсот страниц. Такой объём внушает уважение и невольно пугает, когда впервые берёшь книгу в руки. Выглядит она внушительно. Однако читается «Обитель» легко, слог у автора динамичный. Роман можно осилить за достаточно короткий срок. И всё же язык произведения не назовёшь гладким, в нём много повторов:

«Артём нарочно не вспоминал Эйхманиса и Галину - потому что это были трудные мысли, они тревожили его, по разному - но тревожили, а он не хотел тревожиться».

«У кота были совершенно злодейские глаза.

Глаза эти яростно смотрели на Артёма.

В глазах, казалось, осмысленно живут две проникновенные мысли…»

«…кот вмиг оставил тихую свою добычу - Артём было подумал, что эта хищная тварь бросится прямо на него, и даже успел слегка напугаться… но коту был просто нужен чердачный лаз за спиной Артёма, который остался открытым.

Скрежеща когтями и по-бойцовски взревев, кот рванул мимо Артёма - вслед полетел совок, но разве тут попадёшь.

Артём бросился к бездыханному кролику, схватил его за шиворот, и так и побежал за котом.

Торопиться, впрочем, было некуда: кот пропал»

«Артём секунду всматривался, потом всё понял, и Василий Петрович понял, что тот догадался…»

Нередко встречаются лишние слова:

«Женщина молча потянула поводья влево, чем-то будто бы раздражённая»

Некоторые фразы кажутся странными и непонятными:

«…сосок её, ужасно твёрдый, упирался ему ровно посредине ладони…»

Как сосок женской груди может быть именно УЖАСНО твёрдым?

«…выдыхая так, словно бы плыл в кипячёной реке…»

Возможно кипящей ?

«…как будто каждую крыл не мужской человек, а чёрт с обугленными чёрными яйцами…»

Мужской человек?

«Мёртвый Блэк оказался некрупной, не очень красивой и не очень чёрной собакой».

Собаку убивают ближе к концу романа, до этого момента автор не даёт описания пса, хотя Блэк появляется часто. Каждый читатель представляет Блэка по-своему. К чему вдруг такая характеристика, что она должна нам сказать?

Главный герой романа - заключённый Артём Горяинов. Автор чаще всего называет его просто Артём , но иногда Горяинов, заключённый Горяинов , а пару раз даже Темой (где-то на сто Артёмов приходится один заключённый Горяинов). Когда персонажи романа обращаются к герою по-разному, это понятно, но автор-то почему зовёт его по-всякому? Это проскальзывает в тесте будто случайно, словно имя Артём набило Прилепину оскомину, и он хочет внести хоть какое-то разнообразие.

Подобных шероховатостей можно найти много, произведение ими изобилует. Они не критичны, «Обитель» остаётся легко читаемым текстом, к тому же ближе к концу он становится более гладким. Финал в плане языка выполнен замечательно. Однако не понятно, почему большая часть романа, «способного внести существенный вклад в художественную культуру России», написана так небрежно?

В одном из интервью Прилепин отметил, что у Солженицына в «Архипелаге ГУЛАГе» много неточностей, это не роман, а сборник лагерных баек. Он объяснил это тем, что архивы в то время ещё не рассекретили, и у Солженицына не было достоверного материала. Поэтому «Архипелаг ГУЛАГ», по мнению Прилепина, нельзя рассматривать как исторически достоверное произведение, и его необходимо исключить из школьной программы!

У Захара Прилепина доступ к историческим документам был, и, тем не менее, роман у него получился псевдоисторический.

Хватает незначительных неточностей. Например, Артём мечтает о шампуне, действие разворачивается в 20-е годы, а шампунь начала массово выпускать только в 1933 году фирма Шварцкопф в Германии, а не в СССР. Или, встретив иностранцев, Артём зачем-то пытается вспомнить что-нибудь по-латыни, хотя в гимназии тех времён (которую он недавно закончил) должны были изучать французский и немецкий языки. Латынь - мёртвый язык, на нём пишут, а не разговаривают.

Но это мелочи, по сравнению с тем, как в целом вольно Прилепин интерпретирует историю Соловков.

Реальные исторические персонажи заменены на вымышленные, глава лагеря Эйхманс превращён в Эйхманиса, поступки вольнонаёмного Кочеткова разделены между двумя вымышленными персонажами Бурцевым и Горшковым. В конце книги приводится дневник Галины Кучеренко, на самом деле его не существовало, он выдуман автором.

В предисловии автор рассказывает о своём прадеде Захаре Петровиче, который три года отсидел на Соловках. И он временами вспоминает то Эйхманиса, то Бурцева, то поэта Афанасьева. Получается, прадед вспоминает вымышленных персонажей? А, может, и своего прадеда Прилепин выдумал, как и дневник Галины?

Смена одного начальника лагеря Эйхманиса (вернее Эйхманса) на Ногтева произошла в мае 1929, а комиссия по расследованию жестокого обращения с заключёнными приехала через год, в мае 1930. В «Обители» оба события произошли сразу друг за другом, причём осенью.

Исторические неточности вполне допустимы в художественном романе. Хватает их и у Льва Николаевича Толстого в «Войне и Мире», и у Генриха Сенкевича в «Камо грядеши». Но почему Прилепин упрекает Солженицына в исторической недостоверности, если сам занимается вольной интерпретацией исторических фактов?

В романе присутствует нецензурная лексика, но её мало. Даже блатные в «Обители» ругаются редко и сдержанно. Автор идёт на полумеру. Мат как бы случайно проскальзывает в репликах персонажей. Таким образом, с одной стороны, Прилепину не удаётся передать колорит речи заключённых, а с другой, он всё же помещает в свой роман нецензурную брань.

Описание любовных сцен Артёма с Галиной автор опускает, лишь намекая, какими они были: «Такой ужас творила: всё просила трогать, и царапать, и мять, и сама царапала, и стыда не знала ни в чём…» . Получается ярко и не пошло. Но при этом в первой половине романа Прилепин дважды подробно описывает, как Артём мастурбирует. Автор хочет показать, как его герою хочется женской ласки, но почему он не мог сделать это тоньше, как в случае с любовными сценами? Тем более, что в целом Прилепин старается излишне не действовать на нервы читателю, но об этом чуть позже.

Обнажённую Галину автор описывает вскользь, то её белую гладкую кожу, то упругую грудь, то её приятный запах. Образ девушки получается расплывчатым, каждый читатель достраивает его по-своему. Зато Прилепин детально описывает мошонки парящихся в бане красноармейцев. Заметно, что мужской анатомии автор уделяет более пристальное внимание, чем женской.

Картину Соловков Прилепин изображает масштабную: бараки для простых заключённых и кельи для привилегированных, церковь, госпиталь, театр, питомник для лис, лабораторию, библиотеку, карцер, Секирка и т.д. Всё это в окружении бескрайнего моря и прекрасной суровой природы. Главному герою предстоит побывать во всех уголках Соловецкого лагеря. Произойдёт это не за долгие годы, а всего за несколько месяцев. Нигде Артём не задержится, автор будет переводить его с места на место. Из-за этого кажется, что сюжет романа сшит белыми нитями. Следуя за Артёмом, читатель словно оказывается на обстоятельной экскурсии по Соловецкому лагерю, в которую включены роман с чекисткой и попытка побега.

Но самое слабое место «Обители», по сравнению с которым меркнут все прочие недостатки, это главный герой Артём Горяинов.

Начинается роман с того, что Артём недавно оказался на Соловках, и дела у него обстоят сносно. Его не обижают, у него появились приятели среди заключённых, наряды достаются ему лёгкие, походы в лес за ягодами без конвоя, в свободное время он прогуливается по территории монастыря, а иногда даже оказывается на посиделках привилегированных заключённых, где можно пофилософствовать и съесть чего-нибудь вкусненького, например, сметаны с лучком.

Однако Артём начинает сам себе портить жизнь. Для начала он отказывается от лёгких нарядов за ягодами, и его отправляют на очень тяжёлую работу - «ворочать баланы». На баланах он начинает драку с блатным Ксивой. Тот его оскорбил, Артём ударил первым, а потом чуть не утопил Ксиву. Блатные ставят ему условие, либо он отдаёт Ксиве половину каждой своей посылки, либо они его убьют. Продолжая злить блатных, Артём у них на глазах раздаёт свою посылку другим заключённым. Теперь ему вынесен приговор.

И будто неприятностей с блатными недостаточно, Артём вступает в перебранку с охраной, которая перетекает в драку. Его избивают и отправляют в лазарет. Для Артёма это становится спасением, пока он там блатные не могут до него добраться. Если Артём намеренно сделал так, чтобы его отправили в лазарет, это был бы хитрый ход, но нет, он попадает туда благодаря стечению обстоятельств. Едва окрепнув, наш герой даже в лазарете устраивает драку. На этот раз его противником становится блатной по кличке Жабра, который лежал с ним в одной палате. Жестоко избив Жабру, Артём ещё некоторое время издевается над ним, сморкаясь в его одеяло и всячески унижая.

Жабра во многом это заслужил. Его совсем не жалко, даже когда Артём его мучает. Но почему главный герой продолжает направо и налево махать кулаками, неужели ему мало проблем? Многие критики и рецензенты высказывают мнение, что Артём Горяинов не герой, а простой заключённый, который стремится выжить. Ничего подобного! Он не пытается выжить, а делает всё, чтобы себя угробить! И каждый раз его спасает счастливое стечение обстоятельств, а именно вмешательство автора, который передвигает Артёма в другую локацию Соловков, где нажитые им враги его не достанут.

Если бы Горяинов по характеру был бы этаким бойцом, который никогда не отступает и постоянно рвётся в бой, его поступки ещё можно было бы понять, но очень скоро мы увидим совсем иного Артёма.

За нашим героем накопилось столько проступков, что ему грозит долгое пребывание в карцере, а это почти верная смерть. Работница ИСО чекистка Галина Кучеренко предлагает ему выбор: отправиться в карцер или стать стукачом. Артём, внутренне негодует, про себя называет Галю «тварью», но соглашается. Куда подевался непримиримый бунтарь? Испарился, едва ему пригрозили карцером. Блатных он вообще не боится, открыто бросает вызов им всем, а перед красноармейцами Артём будет робеть на протяжении всего романа, хотя ещё вопрос, кто в лагере страшнее - охрана или блатные? Впрочем, у Прилепина блатные изображены скорее жалкими, чем грозными.

Судьба начинает улыбаться герою. На Соловках собираются провести спартакиаду, Артёма принимают в боксёры. Его переводят из общего барака в келью, выдают удвоенный паёк, местные Соловецкие деньги, а главное, у него появляется возможность драться и получать за это поощрение, а не карцер. Однако достойного противника Артёму не могут найти. Приводят молодого белёсого парня, которого ради спарринга выпустили из карцера, он крепкий, но с боксом не знаком. Наш герой вместо того, чтобы дать парню шанс, спасти его от карцера, а для себя получить подходящего оппонента, укладывает его меньше, чем за минуту, и становится очевидно, что для соревнований белёсый не годится. Интеллект Артёма сквозит в каждом его поступке!

В итоге оказывается, что на Соловках сидит чемпион Одессы по боксу, и теперь уже Артёма уверенно посылают в нокдаун. Впрочем он, в меру своих способностей, хорошо держался, что очень понравилось начальнику лагеря Эйхманису. Он решает приблизить Артёма к себе. В спартакиаде нашему герою участвовать больше не нужно. Прилепин показал, как примерно обстояли дела со спортом на Соловках, двигаемся дальше.

Артём в восторге от того, что стал на побегушках у Эйхманиса.

«Жаль, что в военных уставах не прописано, что помимо ответа «Будет исполнено!» - можно в особо важных случаях подпрыгивать вверх, - совершенно спокойно и очень серьёзно думал Артём, - …подпрыгивать и орать».

Фраза сама по себе замечательная. Однако Прилепин с её помощью показывает, как главный герой романа готов пресмыкаться перед своим новым хозяином.

Любуясь своим отражением в зеркале, Артём замечает, что поправился. Дела наладились, но что же происходит дальше? Разумеется, наш герой вновь лезет в драку и наживает себе неприятностей. С ним решает поквитаться бывший десятник Сорокин, Артём как-то унизил его перед строем заключённых. Сорокин сильно пьян и едва держится на ногах, можно было увернуться, избежать драки, но:

«Когда Сорокину оставалось полтора шага, Артём, безо всякого усилия и ни о чём не думая, быстро привстал с тюка и ударил бывшего десятника в подбородок снизу. Сорокин упал. Артём снова сел на тюк».

За то, что он поднял руку на амнистированного Сорокина, положен расстрел, а Артём ударил его, ни о чём не думая. Разве после такого можно сказать, что главный герой пытается выжить? Стоит отметить, что в первой половине романа основные двигатели сюжета - драки. Интересно, было ли так у кого-нибудь до Прилепина?

Красноармейцы хватают Артёма и приводят в кабинет к Галине Кучеренко. И тут между ними вспыхивает страсть. Галина кричит на Артёма, грозит карцером и расстрелом, а он что-то бормочет про Эйхманиса, а потом:

«Не отдавая себе отчёта, он, так и сидевший на табурете, вдруг чуть наклонился, взял её за ногу и влез, влез, влез этой своей рехнувшейся рукой ей в тугую юбку - насколько смог…»

Галина не смогла перед таким устоять и отдалась ему прямо в кабинете. Так Артём Горяинов начал роман с «комиссаршей» - не отдавая себе отчёта.

Не думать - это, пожалуй, главная черта нашего героя. Он совершает некоторые добрые поступки, заступается за заключённого, которого избивает десятник, отдаёт свой обед соседу по больничной палате, еду которого съел Жабра и т.д. Но каждый раз автор подчёркивает, что Артём делает это как бы неосознанно, им словно управляет кто-то другой, должно быть сам Прилепин?

«Когда кто-то крикнул: “Хорош, слушай!” - Артём какую-то долю мгновения даже не понимал, что это крикнул он сам».

Вокруг него множество персонажей, которые постоянно философствуют, рассуждают, пытаются втянуть его в свои споры или навязать свою точку зрения. Казак Ложечников ссорится с чеченцами из-за веры, Мезерницкий и Василий Петрович ностальгируют по прежней России, владычка Иоанн призывает искать спасение в Боге, Эйхманис рассуждает о роли Соловков в перевоспитании личностей, даже Галина после страстных любовных сцен пускается в философствования, как много дала людям советская власть. Артём ко всему глух, ни один разговор его по-настоящему не цепляет, а отвечает он что-то, когда смолчать уже нельзя. Героя не интересует ни прошлое, ни будущее, ни даже настоящее. Порой Артём бывает остроумным:

«- Не вздумай, говорю, свет жечь, - повторил монах, уходя. - За бабу тридцать суток карцера полагается.

- И вечно гореть в аду, - сказал Артём…»

Артёму присуще чувство юмора и немного самоиронии, но не более того, никаких глубин в главном герое не найти.

Аннотация романа обещает, что мы увидим: «Последний акт драмы серебряного века»! Но в Артёме от Серебряного века разве что интерес к поэзии.

«- Мне бы стихов, - сказал Артём так, словно просил конфет.

- Чьих? - спросил его библиотекарь.

- А любых, - всё тем же счастливым шёпотом ответил Артём…

…Артём даже не стал читать всё, а просто листал и листал все эти журналы и книжки - прочитает две или три строки, редко когда целое четверостишие до конца - и снова листает. Как будто потерял какую-то строку и хотел найти. Без смысла повторял одними губами стихотворную фразу, не понимая её и не пытаясь понять».

По ходу романа ни в мыслях, ни в диалогах Артём никого из поэтов не процитирует, в трудную минуту ни в одном стихотворении он не будет искать утешения или силы. Мы даже не узнаем, кто его любимые поэты. Поэзия Артёму нравится, но по-настоящему глубоко он ей не проникнут. Так же как и «Обитель» в целом, в которой Серебряный век упоминается дважды, причём не главным героем, а второстепенным персонажем Мезерницким, но роман им никак не проникнут. Присутствует в «Обители» поэт Афанасьев, весёлый малый, который водит дружбу с блатными, мастерски играет в карты, умудряется озорничать даже на Соловках, а когда ему весело,то и дело хватается за свой рыжий чуб. Но ни своего, ни чужого стихотворения он за весь роман не прочитал и ничего мудрого о поэзии не сказал. Поэт без поэзии! Единственное, что в «Обители» поэтично - это описания природы, которые даёт автор.

Важное место в «Обители» отводится взаимоотношениям Галины и Артёма. То, что чекистка искренне полюбила Артёма, в романе показано вполне убедительно. Да, ей нравилось демонстрировать своё превосходство над ним, она часто бывала с ним резка и груба, называла «тварью» (это вообще их любимое слово). Однако Галина заботилась о нём, не оставляла даже в самую трудную минуту, много раз спасала, рискуя при этом сама. И когда в конце она превращается в обычную заключённую, её становится очень жалко. Любовь вначале к Эйхманису, а затем к Артёму сломала её судьбу, но она не могла не любить!

А в то, что главный герой полюбил Галину, верится с трудом. С развитием их отношений он разве что стал реже про себя называть её «тварью». Всё, что она для него делала, Артём принимал как должное, безропотно сносил все оскорбления, слушал её рассуждения, возражая очень редко и робко. Он полностью отдал ей инициативу, главный герой был пассивен, даже когда они занимались любовью. Хотя, казалось бы, молодой горячий парень, истосковавшийся по женской ласке, должен изнемогать от страсти, но нет, и тут всё решает Галина. Единственный раз, когда он попытался что-то для неё сделать (не выпустить из кабинета, когда в коридоре началась стрельба), закончился тем, что она прикрикнула на него и дала в лоб.

Артём попал на Соловки за убийство отца. Он старается это скрыть от других заключённых, но когда у него спрашивает об этом Эйхманис, признаётся:

«Вот вы за что сидите, Артём? (…) - За убийство, - сказал Артём. - Бытовое? - быстро спросил Эйхманис. Артём кивнул. - Кого убили? - так же быстро и обыденно спросил Эйхманис. - Отца, - ответил Артём, почему-то лишившись голоса. - Вот видите! - обернулся Эйхманис к Борису Лукьяновичу. - Есть и нормальные!»

«- Мы с матерью… и с братом… вернулись домой… С дачи. Брат заболел, и мы приехали в середине августа, неожиданно, - начал он говорить так, словно это была обязанность, и с ней надо было поскорее покончить. - Я вошёл первый, и отец был с женщиной. Он был голый… Началась ругань… крики, сутолока… отец был пьяный и схватил нож, брат визжит, мать полезла душить эту бабу, баба тоже бросилась на неё, я на отца, отец на баб… и в этой сутолоке… - Здесь Артём умолк, потому что всё сказал».

«Артёму неведомо кем заранее было подсказано, что каждый человек носит на дне своём немного ада: пошевелите кочергой - повалит смрадный дым.

Сам он махнул ножом и взрезал, как овце, горло своему отцу…»

То есть он не случайно в борьбе зарезал отца, а акцентированно вырвал у него нож и перерезал горло. Причём произошло это во время нелепой сутолоки с участием ещё двух женщин. Но зачем? Почему Артём не мог просто избить его, после того, как отнял нож? Он же так любит махать кулаками, горло-то зачем резать? Ответ даёт сам главный герой:

«Ужасно было, что он голый… Я убил отца за наготу».

Он убил, не защищая мать, а потому что отец был голый! Удивительно, что ему за такое дали всего три года. К матери у Артёма странное отношение, он считает её женщиной глупой и недалёкой. Она шлёт ему посылки, с большим трудом добывая столь любимую Артёмом конскую колбасу. Он, как и в случае с Галиной, принимает это как должное, но писем матери не пишет. А когда она, благодаря Галине, добивается разрешения приехать к нему на свидание, Артём отказывается идти к ней. Боль, которую он ей этим причиняет, его совсем не беспокоит, герой, как обычно думает только о себе.

Свой самый глупый и необъяснимо подлый поступок Артём совершает в начале второй части романа. Галина пристроила его в питомник на Лисьем острове, под начало бывшего милиционера Крапина, который относится к нему по-отечески. Артём его должник. До того, как Крапина сослали на Лисий остров, он был взводным и спас нашего героя от блатных. В питомник переводят Афанасьева. Поэт этим недоволен, хотя живётся на острове неплохо, он просит Артёма при первой возможности помочь ему вернуться в Соловецкий лагерь. Афанасьев рассказывает, что Бурцев задумал бунт, вместе с верными ему людьми добраться до арсенала с оружием, перестрелять всех чекистов и бежать. Поэт горит желанием присоединиться к Бурцеву. Он догадывается, что у Артёма роман с «комиссаршей», тем не менее раскрывает ему план побега и то, что его возлюбленную собираются убить. Не самый разумный поступок, но то, что далее совершит Артём, полностью это затмевает, видимо, Афанасьев знал, к кому обращается.

Вскоре на остров прибывает Галина, она сообщает Артёму, что на Соловки приехала его мать и хочет отвести его в лагерь на свидание. Теперь не только чекистка, но и мать главного героя может оказаться в опасности. Однако «пацанская честь» не позволяет ему сдать Галине Бурцева и его команду, хотя ранее он согласился быть стукачом. Артём и Галина идут к лодке, чтобы отплыть на Соловки, и тут он просит её взять с собой Афанасьева:

«- Афанасьева надо захватить! - и указал Галине рукой: вот этого. - Гражданин Крапин послал его за лекарствами в монастырь. - Бумаги при тебе? - спросила Галина, оглядывая расхристанного Афанасьева с ног до головы, но минуя его заискивающий взгляд. Афанасьев, улыбаясь во всё лицо, хлопнул себя по карману: вот! Ничего не сказав, со своей привычной отстранённой миной, Галя уселась вперёд. Никакой бумаги у Афанасьева, конечно же, не было. Когда уже тронулись, мотор взревел, на берег выбежал Крапин, замахал руками, но видел его только Артём, сидевший лицом к берегу, да и тот сразу отвернулся».

Афанасьев с помощью Артёма дезертирует с острова прямо из-под носа у Крапина. У бывшего взводного будут из-за этого большие проблемы. Происходит это благодаря Галине, которая посадила Афанасьева в лодку, поверив Артёму на слово. Почему наш герой подставляет разом и Галину, и Крапина, хотя он многим обязан им обоим? Почему он платит подлостью за доброту? Да и вообще, о чём он думает? Долго ли сможет Афанасьев без документов и разрешения находиться в Соловецком лагере? Ведь Артём и сам подставился! И ради чего он так рисковал? Чтобы Бурцев, собирающийся перебить всех чекистов, в число которых входит Галина, получил ещё одного бойца? Артём же участвовать в бунте не собирается!

Может, наш герой на самом деле умственно отсталый? Это бы многое объяснило. Если бы на месте Артёма был рядовой Швейк (Ярослав Гашек , к сожалению, не успел написать о приключениях бравого рядового в русском плену), он бы и то вёл себя разумнее!

Далее Артёму уже практически ничего не придётся решать, его затянет в водоворот событий. Однако ещё один момент хочется особенно выделить. Бунт Бурцева провалился, красноармейцы ведут его на расстрел, прихватив с собой Артёма и ещё двоих заключённых, чтобы они потом закопали труп. По дороге они встречают мать нашего героя. Вероятно, не дождавшись встречи с сыном, она отправилась искать его сама. Красноармейцы начинают прогонять её, но она, увидев Артёма, застывает на месте как вкопанная. Тогда они хватаются за наганы. И что же делает наш герой? Отворачивается! К счастью, красноармейцы стреляют только в воздух. Однако, если бы они, пьяные и рассвирепевшие, начали стрелять в неё, он бы точно так же стоял, опустив голову, и позволил бы им убить мать. Ради её посылок он бросил вызов блатным, а ради её самой даже рта не раскрыл.

Некоторые рецензенты высказывают мнение, что Соловки перемололи Артёма Горяинова в лагерную пыль. Действительно, его ждут Секирка, допросы, избиения, пытка холодом, угроза расстрела, голод и т.д. Но всё это случится с ним после приведённого эпизода. От матери Артём отвернулся до того, как его начали мучить. Одних только угроз от пьяных красноармейцев хватило, чтобы герой рассыпался в пыль.

Он убил отца и отвернулся от матери! Почему Прилепин хочет, чтобы мы следовали за таким персонажем, как Артём Горяинов на протяжении сотен страниц его огромного романа?

Правильно Артём ведёт себя только во время допроса. Его жестоко избивают, а он всё сносит и твердит одно и то же, пока чекисты не выдыхаются, решив, что от него ничего не добиться. Удивительно, что герой, который прежде заводился с одного тычка, вдруг становится так терпелив.

И всё же, каким бы пустым и ничтожным Артём ни был, пройдя вместе с ним такой долгий путь, некоторые читатели успевают к нему привязаться, начинают сочувствовать, хотеть, чтобы он изменился к лучшему. В финале их ожидает плевок в лицо. Никакого преображения с Артёмом не произойдёт. Пройдя через все трудности, множество раз находясь на волосок от смерти, он останется прежним, слабохарактерной марионеткой в руках автора. А затем в послесловии мы узнаем, что на свободу он так и не вышел, его зарезали блатные, когда он, искупавшись, голый вылез из озера. Прилепин просто оттянул смерть Артёма на семьсот с лишним страниц романа, чтобы руководя им как куклой показать читателям Соловки. Как только герой стал больше не нужен, спасавшие ему жизнь стечения обстоятельств закончились, и его отдали на растерзание блатным.

Путь, который проходит Артём, насыщен библейской символикой. Секирка своего рода Голгофа, убийство голого отца - явная отсылка к ветхозаветному Хаму и т.д. Но толку от этих отсылок, если они не приводят к духовной эволюции героя? За ними пустота!

В «Обители» много ярких сцен - как забавных, так и драматичных. Но жёсткости роману не хватает. Все самые тяжёлые и неприглядные сцены автор оставляет за кадром. В Соловецком лагере в изображении Прилепина сидеть даже проще, чем на современной зоне. Если бы Артём держал язык за зубами и не лез в драки, у него всё было бы нормально, с таким поведением он бы себе неприятностей где угодно нажил. Автор старательно сглаживает острые углы, мы не увидим, как заключённых «ставят на комарика» или на несколько часов опускают головой в парашу. Настоящую жестокость Прилепин либо опускает, не говорит о ней, либо оставляет за кадром повествования. Казака Ложечникова до смерти забивают чеченцы, но мы не видим этого, а лишь узнаем, что это случилось. В финале нас вообще ожидает полу хеппи-энд. Приезжает комиссия, которая наказывает распустившихся чекистов за жестокое обращение с заключёнными. Это в конце двадцатых! Когда впереди страшные тридцатые годы!

Сюжет - далеко не самая сильная сторона в работе, проделанной Прилепиным, местами он вопиюще нелогичен, а ходы кажутся натянутыми. Может, стоило ограничиться менее объёмным документальным очерком? Впрочем, премию «Большая книга» за него бы не дали.

«Обитель» очень объёмный псевдоисторический роман, написанный с множеством шероховатостей, который тем не менее читается легко и быстро. У него слабый сюжет и отвратительный главный герой. Достоинствами «Обители» являются масштабность и описания природы, однако они не вытягивают роман хотя бы на приемлемый уровень. На мой субъективный взгляд, это слабое произведение. Повторюсь, если «Обитель» - это лучший роман 2014 года, то минувший год был очень скудным для русской литературы.

Андрей КОШЕЛЕВ

Название: Обитель
Писатель: Захар Прилепин
Год: 2012
Издательство: Автор
Возрастное ограничение: 12+
Объем: 500 стр.
Жанры: Современная русская литература

Захар Прилепин — известный российский писатель, военный корреспондент. Лауреат многочисленных премий в области литературы. В 2015 г. по его инициативе было собрано 15 млн. рублей для оказания гуманитарной помощи Донбассу.

После выхода данной книги в свет, вокруг неё разгорелись бурные споры. Одни говорили, что это хорошее продолжение лагерной темы в лучших традициях Солженицына и Шаламова, другие считали, что это произведение на один раз. Данный писатель, конечно не может встать в один ряд с авторами «ГУЛАГа» и «Колымских рассказов», но он создал своё, уникальное, абсолютно новое по форме и содержанию произведение о тяжёлой жизни заключённых в Соловецком лагере особого назначения. Здесь можно провести аналогии с известным итальянским фильмом «Жизнь прекрасна». Как и режиссёр Роберто Бениньи, Захар Прилепин создал книгу на крайне тяжёлую, мрачную тему, но развитие сюжета он преподносит, в некотором роде, в фантастической, шуточной форме. Возможно, что намного легче морально читать это произведение по сравнению с классиками литературы на лагерную тематику, состоит в том, что главные герои легче переносят такую жизнь, полную тягот и лишений, когда непонятно, есть ли у тебя шанс выжить завтра. Главные герои умудряются даже шутить, находя какие-то свои, скрытые резервы тепла и света в таком мрачном существовании. Точно такой же и Артём Горяинов — обычный московский студент, которому так хочется выжить в этом страшном, жестоком месте. Никаких идеологических и политических преступлений за ним не было замечено, он проживает в этом лагере свою, личную драму, о которой вы узнаете в конце романа.

Раздвоение личности, а не тяжёлая жизнь в лагере — вот, пожалуй, основная тема этого произведения. Автор не делит героев на плохих и хороших, на красных и белых. Он показывает, что в каждом человеке таится зверь, и при том же, в душе каждого есть что-то светлое, чтобы пробовать бороться с этим зверем. Здесь у каждого своя война, и каждый по-своему прав. Белогвардейцы, чекисты, священники, атеисты, заключённые…у всех есть свои тёмные стороны, которые отличаются от внешнего, положительного фасада. Мы совсем не то, чем кажемся. Автор включает один занимательный эпизод в книгу, чтобы доказать это. Показывая зверства красных, он рассказывает и о белогвардейце, которого все считали добрым и умным. Оказывается, что этот белогвардеец в прошлом жестоко пытал людей. Автор доносит до читателя мысль, что люди, которые воюют, не просто привыкли делать своё дело, они любят убивать… Привычка любого солдата к убийствам и неумение жить обычной, гражданской жизнью — вот ещё одна причина возникновения военных конфликтов. Солдат не может без убийства и его тянет опять в беспощадный котёл войны.

История, рассказанная автором, заставляет читателя задуматься о многих глобальных вещах в нашем мире. Например, о том, как легко проникает в нашу действительность любое зло, ведь мы сами старательно взращиваем его семена в себе. Груз обстоятельств в нашей жизни иногда могут превратить человека в животное, в таких условиях надо постараться зацепиться в своей душе хоть за что-то светлое, чтобы не превратиться в будущем в существо, которое будет противно самому себе.

На нашем литературном сайте books2you.ru вы можете скачать книгу Захар Прилепин «Обитель» бесплатно в подходящих для разных устройств форматах — epub, fb2, txt, rtf. Вы любите читать книги и всегда следите за выходом новинок? У нас большой выбор книг самых разных жанров: классика, современная фантастика, литература по психологии и детские издания. К тому же мы предлагаем интересные и познавательные статьи для начинающих писателей и всех тех, кто хочет научиться красиво писать. Каждый наш посетитель сможет найти для себя что-то полезное и увлекательное.

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

От автора

Говорили, что в молодости прадед был шумливый и злой. В наших краях есть хорошее слово, определяющее такой характер: взгальный.

До самой старости у него имелась странность: если мимо нашего дома шла отбившаяся от стада корова с колокольцем на шее, прадед иной раз мог забыть любое дело и резво отправиться на улицу, схватив второпях что попало – свой кривой посох из рябиновой палки, сапог, старый чугунок. С порога, ужасно ругаясь, бросал вослед корове вещь, оказавшуюся в его кривых пальцах. Мог и пробежаться за напуганной скотиной, обещая кары земные и ей, и её хозяевам.

“Бешеный чёрт!” – говорила про него бабушка. Она произносила это как “бешаный чорт!”. Непривычное для слуха “а” в первом слове и гулкое “о” во втором завораживали.

“А” было похоже на бесноватый, почти треугольный, будто бы вздёрнутый вверх прадедов глаз, которым он в раздражении таращился, – причём второй глаз был сощурен. Что до “чорта” – то когда прадед кашлял и чихал, он, казалось, произносил это слово: “Ааа… чорт! Ааа… чорт! Чорт! Чорт!” Можно было предположить, что прадед видит чёрта перед собой и кричит на него, прогоняя. Или, с кашлем, выплёвывает каждый раз по одному чёрту, забравшемуся внутрь.

По слогам, вослед за бабушкой, повторяя “бе-ша-ный чорт!” – я вслушивался в свой шёпот: в знакомых словах вдруг образовались сквозняки из прошлого, где прадед был совсем другой: юный, дурной и бешеный.

Бабушка вспоминала: когда она, выйдя замуж за деда, пришла в дом, прадед страшно колотил “маманю” – её свекровь, мою прабабку. Причём свекровь была статна, сильна, сурова, выше прадеда на голову и шире в плечах – но боялась и слушалась его беспрекословно.

Чтоб ударить жену, прадеду приходилось вставать на лавку. Оттуда он требовал, чтоб она подошла, хватал её за волосы и бил с размаху маленьким жестоким кулаком в ухо.

Звали его Захар Петрович.

“Чей это парень?” – “А Захара Петрова”.

Прадед был бородат. Борода его была словно бы чеченская, чуть курчавая, не вся ещё седая – хотя редкие волосы на голове прадеда были белым-белы, невесомы, пушисты. Если из старой подушки к голове прадеда налипал птичий пух – его было сразу и не различить.

Пух снимал кто-нибудь из нас, безбоязненных детей – ни бабушка, ни дед, ни мой отец головы прадеда не касались никогда. И если даже по-доброму шутили о нём – то лишь в его отсутствие.

Ростом он был невысок, в четырнадцать я уже перерос его, хотя, конечно же, к тому времени Захар Петров ссутулился, сильно хромал и понемногу врастал в землю – ему было то ли восемьдесят восемь, то ли восемьдесят девять: в паспорте был записан один год, родился он в другом, то ли раньше даты в документе, то ли, напротив, позже – со временем и сам запамятовал.

Бабушка рассказывала, что прадед стал добрее, когда ему перевалило за шестьдесят, – но только к детям. Души не чаял во внуках, кормил их, тешил, мыл – по деревенским меркам всё это было диковато. Спали они все по очереди с ним на печке, под его огромным кудрявым пахучим тулупом.

Мы наезжали в родовой дом погостить – и лет, кажется, в шесть мне тоже несколько раз выпадало это счастье: ядрёный, шерстяной, дремучий тулуп – я помню его дух и поныне.

Сам тулуп был как древнее предание – искренне верилось: его носили и не могли износить семь поколений – весь наш род грелся и согревался в этой шерсти; им же укрывали только что, в зиму, рождённых телятей и поросяток, переносимых в избу, чтоб не перемёрзли в сарае; в огромных рукавах вполне могло годами жить тихое домашнее мышиное семейство, и, если долго копошиться в тулупьих залежах и закоулках, можно было найти махорку, которую прадед прадеда не докурил век назад, ленту из венчального наряда бабушки моей бабушки, сахариный обкусок, потерянный моим отцом, который он в своё голодное послевоенное детство разыскивал три дня и не нашёл.

А я нашёл и съел вперемешку с махоркой.

Когда прадед умер, тулуп выбросили – чего бы я тут ни плёл, а был он старьё старьём и пах ужасно.

Девяностолетие Захара Петрова мы праздновали на всякий случай три года подряд.

Прадед сидел, на первый неумный взгляд преисполненный значения, а на самом деле весёлый и чуть лукавый: как я вас обманул – дожил до девяноста и заставил всех собраться.

Выпивал он, как и все наши, наравне с молодыми до самой старости и, когда за полночь – а праздник начинался в полдень – чувствовал, что хватит, медленно поднимался из-за стола и, отмахнувшись от бросившейся помочь бабки, шёл к своей лежанке, ни на кого не глядя.

Пока прадед выходил, все оставшиеся за столом молчали и не шевелились.

“Как генералиссимус идёт…” – сказал, помню, мой крёстный отец и родной дядька, убитый на следующий год в дурацкой драке.

То, что прадед три года сидел в лагере на Соловках, я узнал ещё ребёнком. Для меня это было почти то же самое, как если бы он ходил за зипунами в Персию при Алексее Тишайшем или добирался с бритым Святославом до Тмутаракани.

Об этом особенно не распространялись, но, с другой стороны, прадед нет-нет да и вспоминал то про Эйхманиса, то про взводного Крапина, то про поэта Афанасьева.

Долгое время я думал, что Мстислав Бурцев и Кучерава – однополчане прадеда, и только потом догадался, что это всё лагерники.

Когда мне в руки попали соловецкие фотографии, удивительным образом я сразу узнал и Эйхманиса, и Бурцева, и Афанасьева.

Они воспринимались мной почти как близкая, хоть и нехорошая порой, родня.

Думая об этом сейчас, я понимаю, как короток путь до истории – она рядом. Я прикасался к прадеду, прадед воочию видел святых и бесов.

Эйхманиса он всегда называл “Фёдор Иванович”, было слышно, что к нему прадед относится с чувством трудного уважения. Я иногда пытаюсь представить, как убили этого красивого и неглупого человека – основателя концлагерей в Советской России.

Лично мне прадед ничего про соловецкую жизнь не рассказывал, хотя за общим столом иной раз, обращаясь исключительно ко взрослым мужчинам, преимущественно к моему отцу, прадед что-то такое вскользь говорил, каждый раз словно заканчивая какую-то историю, о которой шла речь чуть раньше – к примеру, год назад, или десять лет, или сорок.

Помню, мать, немного бахвалясь перед стариками, проверяла, как там дела с французским у моей старшей сестры, а прадед вдруг напомнил отцу – который, похоже, слышал эту историю, – как случайно получил наряд по ягоды, а в лесу неожиданно встретил Фёдора Ивановича и тот заговорил по-французски с одним из заключённых.

Прадед быстро, в двух-трёх фразах, хриплым и обширным своим голосом набрасывал какую-то картинку из прошлого – и она получалась очень внятной и зримой. Причём вид прадеда, его морщины, его борода, пух на его голове, его смешок – напоминавший звук, когда железной ложкой шкрябают по сковороде, – всё это играло не меньшее, а большее значение, чем сама речь.

Ещё были истории про баланы в октябрьской ледяной воде, про огромные и смешные соловецкие веники, про перебитых чаек и собаку по кличке Блэк.

Своего чёрного беспородного щенка я тоже назвал Блэк.

Щенок, играясь, задушил одного летнего цыплака, потом другого и перья раскидал на крыльце, следом третьего… в общем, однажды прадед схватил щенка, вприпрыжку гонявшего по двору последнего курёнка, за хвост и с размаху ударил об угол каменного нашего дома. В первый удар щенок ужасно взвизгнул, а после второго – смолк.

Руки прадеда до девяноста лет обладали если не силой, то цепкостью. Лубяная соловецкая закалка тащила его здоровье через весь век. Лица прадеда я не помню, только разве что бороду и в ней рот наискосок, жующий что-то, – зато руки, едва закрою глаза, сразу вижу: с кривыми иссиня-чёрными пальцами, в курчавом грязном волосе. Прадеда и посадили за то, что он зверски избил уполномоченного. Потом его ещё раз чудом не посадили, когда он собственноручно перебил домашнюю скотину, которую собирались обобществлять.

Когда я смотрю, особенно в нетрезвом виде, на свои руки, то с некоторым страхом обнаруживаю, как с каждым годом из них прорастают скрученные, с седыми латунными ногтями пальцы прадеда.

Штаны прадед называл шкерами, бритву – мойкой, карты – святцами, про меня, когда я ленился и полёживал с книжкой, сказал как-то: “…О, лежит ненаряженный…” – но без злобы, в шутку, даже как бы одобряя.

Так, как он, больше никто не разговаривал ни в семье, ни во всей деревне.

Какие-то истории прадеда дед передавал по-своему, отец мой – в новом пересказе, крёстный – на третий лад. Бабушка же всегда говорила про лагерную жизнь прадеда с жалостливой и бабьей точки зрения, иногда будто бы вступающей в противоречие с мужским взглядом.

Однако ж общая картина понемногу начала складываться.

Про Галю и Артёма рассказал отец, когда мне было лет пятнадцать, – тогда как раз наступила эпоха разоблачений и покаянного юродства. Отец к слову и вкратце набросал этот сюжет, необычайно меня поразивший уже тогда.

Бабушка тоже знала эту историю.

Я всё никак не могу представить, как и когда прадед поведал это всё отцу – он вообще был немногословен; но вот рассказал всё-таки.

Позднее, сводя в одну картину все рассказы и сверяя это с тем, как было на самом деле, согласно обнаруженным в архивах отчётам, докладным запискам и рапортам, я заметил, что у прадеда ряд событий слился воедино и какие-то вещи случились подряд – в то время как они были растянуты на год, а то и на три.

С другой стороны, что есть истина, как не то, что помнится.

Истина – то, что помнится.

Прадед умер, когда я был на Кавказе – свободный, весёлый, камуфлированный.

Следом понемногу ушла в землю почти вся наша огромная семья, только внуки и правнуки остались – одни, без взрослых.

Приходится делать вид, что взрослые теперь мы, хотя я никаких разительных отличий между собой четырнадцатилетним и нынешним так и не обнаружил.

Разве что у меня вырос сын четырнадцати лет.

Так случилось, что, пока все мои старики умирали, я всё время находился где-то далеко – и ни разу не попадал на похороны.

Иногда я думаю, что мои родные живы – иначе куда они все подевались?

Несколько раз мне снилось, как я возвращаюсь в свою деревню и пытаюсь разыскать тулуп прадеда, лажу, сдирая руки, по каким-то кустам, тревожно и бессмысленно брожу вдоль берега реки, у холодной и грязной воды, потом оказываюсь в сарае: старые грабли, старые косы, ржавое железо – всё это случайно валится на меня, мне больно; дальше почему-то я забираюсь на сеновал, копаюсь там, задыхаясь от пыли, и кашляю: “Чорт! Чорт! Чорт!”

Ничего не нахожу.

Книга первая

Il fait froid aujourd’hui.

– Froid et humide.

– Quel sale temps, une véritable fièvre.

– Монахи тут, помните, как говорили: “В труде спасаемся!” – сказал Василий Петрович, на мгновение переведя довольные, часто мигающие глаза с Фёдора Ивановича Эйхманиса на Артёма. Артём зачем-то кивнул, хотя не понял, о чём шла речь.

– C’est dans l’effort que se trouve notre salut? – переспросил Эйхманис.

– C’est bien cela! – с удовольствием ответил Василий Петрович и так сильно тряхнул головой, что высыпал на землю несколько ягод из корзины, которую держал в руках.

– Ну, значит, и мы правы, – сказал Эйхманис, улыбаясь и поочерёдно глядя на Василия Петровича, на Артёма и на свою спутницу, не отвечавшую, впрочем, на его взгляд. – Не знаю, что там со спасением, а в труде монахи знали толк.

Артём и Василий Петрович в отсыревшей и грязной одежде, с чёрными коленями, стояли на мокрой траве, иногда перетаптываясь, размазывая по щекам лесную паутину и комаров пропахшими землёй руками. Эйхманис и его женщина были верхом: он – на гнедом норовистом жеребце, она – на пегом, немолодом, будто глуховатом.

Снова затеялся дождь, мутный и колкий для июля. Неожиданно холодный даже в этих местах, задул ветер.

Эйхманис кивнул Артёму и Василию Петровичу. Женщина молча потянула поводья влево, чем-то будто бы раздражённая.

– Посадка-то у неё не хуже, чем у Эйхманиса, – заметил Артём, глядя всадникам вслед.

– Да, да… – отвечал Василий Петрович так, что было понятным: слова собеседника не достигают его слуха. Он поставил корзину на землю и молча собирал высыпавшиеся ягоды.

– С голода вас шатает, – то ли в шутку, то ли всерьёз сказал Артём, глядя сверху на кепку Василия Петровича. – Шестичасовой отзвонил уже. Нас ждёт прекрасное хлебалово. Картошка сегодня или гречка, как думаете?

Из леса к дороге подтянулись ещё несколько человек бригады ягодников.

Не дожидаясь, пока сойдёт на нет настырная морось, Василий Петрович и Артём зашагали в сторону монастыря. Артём чуть прихрамывал – пока ходил за ягодами, подвернул ногу.

Он тоже, не меньше Василия Петровича, устал. К тому же Артём снова очевидно не выполнил нормы.

– Я на эту работу больше не пойду, – тяготясь молчанием, негромко сказал Артём Василию Петровичу. – К чёрту бы эти ягоды. Наелся за неделю – а радости никакой.

– Да, да… – ещё раз повторил Василий Петрович, но наконец справился с собою и неожиданно ответил: – Зато без конвоя! Весь день не видеть ни этих, с чёрными околышами, ни лягавой роты, ни “леопардов”, Артём.

– А пайка у меня будет уполовиненная и обед без второго, – парировал Артём. – Треска варёная, тоска зелёная.

– Ну давайте я вам отсыплю, – предложил Василий Петрович.

– Тогда у нас обоих будет недостача по норме, – мягко посмеялся Артём. – Едва ли это принесёт мне радость.

– Вы же знаете, каких трудов стоило мне получить сегодняшний наряд… И всё равно ведь не пни корчевать, Артём, – Василий Петрович понемногу оживился. – А вы, кстати, заметили, чего ещё в лесу нет?

Артём что-то такое точно заметил, но никак не мог понять, что именно.

– Там не орут эти треклятые чайки! – Василий Петрович даже остановился и, подумав, съел одну ягоду из своей корзины.

В монастыре и в порту от чаек не было проходу, к тому же за убийство чайки полагался карцер – начальник лагеря Эйхманис отчего-то ценил эту крикливую и наглую соловецкую породу; необъяснимо.

– В чернике есть соли железа, хром и медь, – поделился знанием, съев ещё одну ягоду, Василий Петрович.

– То-то я чувствую себя как медный всадник, – мрачно сказал Артём. – И всадник хром.

– Ещё черника улучшает зрение, – сказал Василий Петрович. – Вот, видите звезду на храме?

Артём всмотрелся.

– Сколькиконечная эта звезда? – спросил Василий Петрович крайне серьёзно.

Артём секунду всматривался, потом всё понял, и Василий Петрович понял, что тот догадался, – и оба тихо засмеялись.

– Хорошо, что вы только многозначительно кивали, а не разговаривали с Эйхманисом – у вас весь рот в чернике, – сквозь смех процедил Василий Петрович, и стало ещё смешней.

Пока рассматривали звезду и смеялись по этому поводу, бригада обошла их – и каждый посчитал необходимым заглянуть в корзины стоявших на дороге.

Василий Петрович и Артём остались в некотором отдалении одни. Смех быстро сошёл на нет, и Василий Петрович вдруг разом осуровел.

– Знаете, это постыдная, это отвратительная черта, – заговорил он трудно и с неприязнью. – Мало ведь того, что он просто решил побеседовать со мной, – он обратился ко мне по-французски! И я сразу готов всё простить ему. И даже полюбить его! Я сейчас приду и проглочу это вонючее варево, а потом полезу на нары кормить вшей. А он поест мяса, а потом ему принесут ягоды, которые мы вот здесь собрали. И он будет чернику запивать молоком! Я же должен, простите великодушно, наплевать ему в эти ягоды – а вместо этого несу их с благодарностью за то, что этот человек умеет по-французски и снисходит до меня! Но мой отец тоже умел по-французски! И по-немецки, и по-английски! А как я дерзил ему! Как унижал отца! Чего же здесь я не надерзил, старая я коряга? Как я себя ненавижу, Артём! Чёрт меня раздери!

– Всё-всё, Василий Петрович, хватит, – уже иначе засмеялся Артём; за последний месяц он успел полюбить эти монологи…

– Нет, не всё, Артём, – сказал Василий Петрович строго. – Я тут стал вот что понимать: аристократия – это никакая не голубая кровь, нет. Это просто люди хорошо ели из поколения в поколение, им собирали дворовые девки ягоды, им стелили постель и мыли их в бане, а потом расчёсывали волосы гребнем. И они отмылись и расчесались до такой степени, что стали аристократией. Теперь мы вывозились в грязи, зато эти – верхом, они откормлены, они умыты – и они… хорошо, пусть не они, но их дети – тоже станут аристократией.

– Нет, – ответил Артём и пошёл, с лёгким остервенением растирая дождевые капли по лицу.

– Думаете, нет? – спросил Василий Петрович, нагоняя его. В его голосе звучала явная надежда на правоту Артёма. – Я тогда, пожалуй, ещё ягодку съем… И вы тоже съешьте, Артём, я угощаю. Держите, вот даже две.

– Да ну её, – отмахнулся Артём. – Сала нет у вас?

* * *

Чем ближе монастырь – тем громче чайки.

Обитель была угловата – непомерными углами, неопрятна – ужасным разором.

Тело её выгорело, остались сквозняки, мшистые валуны стен.

Она высилась так тяжело и огромно, будто была построена не слабыми людьми, а разом, всем своим каменным туловом упала с небес и уловила оказавшихся здесь в западню.

Артём не любил смотреть на монастырь: хотелось скорее пройти ворота – оказаться внутри.

– Второй год здесь бедую, а каждый раз рука тянется перекреститься, когда вхожу в кремль, – поделился Василий Петрович шёпотом.

– На звезду? – спросил Василий Петрович.

– На храм, – отрезал Артём. – Что вам за разница – звезда, не звезда, храм-то стоит.

– Вдруг пальцы-то отломают, лучше не буду дураков сердить, – сказал Василий Петрович, подумав, и даже руки спрятал поглубже в рукава пиджака. Под пиджаком он носил поношенную фланелевую рубашку.

– …А во храме орава без пяти минут святых на трёхъярусных нарах… – завершил свою мысль Артём. – Или чуть больше, если считать под нарами.

Двор Василий Петрович всегда пересекал быстро, опустив глаза, словно стараясь не привлечь понапрасну ничьего внимания.

Во дворе росли старые берёзы и старые липы, выше всех стоял тополь. Но Артёму особенно нравилась рябина – ягоды её нещадно обрывали или на заварку в кипяток, или просто чтоб сжевать кисленького – а она оказывалась несносно горькой; только на макушке ещё виднелось несколько гроздей, отчего-то всё это напоминало Артёму материнскую причёску.

Двенадцатая рабочая рота Соловецкого лагеря занимала трапезную единостолпную палату бывшей соборной церкви во имя Успения Пресвятой Богородицы.

Шагнули в деревянный тамбур, поприветствовав дневальных – чеченца, чью статью и фамилию Артём никак не мог запомнить, да и не очень хотел, и Афанасьева – антисоветская, как он сам похвастался, агитация – ленинградского поэта, который весело поинтересовался: “Как в лесу ягода, Тёма?” Ответ был: “Ягода в Москве, зам начальника ГэПэУ. А в лесу – мы”.

Афанасьев тихо хохотнул, чеченец же, как показалось Артёму, ничего не понял – хотя разве догадаешься по их виду. Афанасьев сидел, насколько возможно развалившись на табуретке, чеченец же то шагал туда-сюда, то присаживался на корточки.

Ходики на стене показывали без четверти семь.

Артём терпеливо дожидался Василия Петровича, который, набрав воды из бака при входе, цедил, отдуваясь, в то время как Артём опустошил бы кружку в два глотка… собственно, в итоге выхлебал целых три кружки, а четвёртую вылил себе на голову.

– Нам таскать эту воду! – сказал чеченец недовольно, извлекая изо рта каждое русское слово с некоторым трудом. Артём достал из кармана несколько смятых ягод и сказал: “На”; чеченец взял, не поняв, что́ дают, а догадавшись, брезгливо катнул их по столу; Афанасьев поочерёдно поймал все и покидал в рот.

При входе в трапезную сразу ударил запах, от которого за день в лесу отвыкли, – немытая человеческая мерзость, грязное, изношенное мясо; никакой скот так не пахнет, как человек и живущие на нём насекомые; но Артём точно знал, что уже через семь минут привыкнет, и забудется, и сольётся с этим запахом, с этим гамом и матом, с этой жизнью.

Нары были устроены из круглых, всегда сырых жердей и неструганых досок.

Артём спал на втором ярусе. Василий Петрович – ровно под ним: он уже успел обучить Артёма, что летом лучше спать внизу – там прохладней, а зимой – наверху, “…потому что тёплый воздух поднимается куда?..”. На третьем ярусе обитал Афанасьев. Мало того что ему было жарче всех, туда ещё и непрестанно подкапывало с потолка – гнилые осадки давали испарения от пота и дыханья.

– А вы будто и неверующий, Артём? – не унимался внизу Василий Петрович, пытаясь продолжить начатый на улице разговор и одновременно разбираясь со своей ветшающей обувкой. – Дитя века, да? Начитались всякой дряни в детстве, наверное? Дыр бул щыл в штанах, навьи чары на уме, Бог умер своей смертью, что-то такое, да?

Артём не отвечал, уже прислушиваясь, не тащат ли ужин – хотя раньше времени пожрать доставляли редко.

На сбор ягод он брал с собой хлеб – с хлебом черника шла лучше, но докучливый голод в конечном счёте не утоляла.

Василий Петрович поставил на пол ботинки с тем тихим бережением, что свойственно неизбалованным женщинам, убирающим на ночь свои украшения. Потом долго перетряхивал вещи и наконец горестно заключил:

– Артём, у меня опять украли ложку, вы только подумайте.

Артём тут же проверил свою – на месте ли: да, на месте, и миска тоже. Раздавил клопа, пока копошился в вещах. У него уже воровали миску. Он тогда взял у Василия Петровича 22 копейки местных соловецких денег взаймы и купил миску в лавке, после чего выцарапал “А” на дне, чтоб, если украдут, опознать свою вещь. При этом отлично понимая, что смысла в отметке почти нет: уйдёт миска в другую роту – разве ж дадут посмотреть, где она да кто её скоблит.

Ещё клопа раздавил.

– Только подумайте, Артём, – ещё раз повторил Василий Петрович, не дождавшись ответа и снова перерывая свою кровать.

Артём промычал что-то неопределённое.

– Что? – переспросил Василий Петрович.

Вообще Артёму можно было и не принюхиваться – ужин неизменно предварялся пением Моисея Соломоныча: тот обладал замечательным чутьём на пищу и всякий раз начинал подвывать за несколько минут до того, как дежурные вносили чан с кашей или супом.

Пел он одинаково воодушевлённо всё подряд – романсы, оперетки, еврейские и украинские песни, пытался даже на французском, которого не знал, – что можно было понять по отчаянным гримасам Василия Петровича.

– Да здравствует свобода, советская власть, рабоче-крестьянская воля! – негромко, но внятно исполнял Моисей Соломонович безо всякой, казалось, иронии. Череп он имел длинный, волос чёрный, густой, глаза навыкате, удивлённые, рот большой, с заметным языком. Распевая, он помогал себе руками, словно ловя проплывающие мимо в воздухе слова для песен и строя из них башенку.

Афанасьев с чеченцем, семеня ногами, внесли на палках цинковый бак, затем ещё один.

На ужин строились повзводно, занимало это всегда не меньше часа. Взводом Артёма и Василия Петровича командовал такой же заключённый, как они, бывший милиционер Крапин – человек молчаливый, суровый, с приросшими мочками. Кожа лица у него всегда была покрасневшая, будто обваренная, а лоб выдающийся, крутой, какой-то особенно крепкий на вид, сразу напоминающий давно виданные страницы то ли из учебного пособия по зоологии, то ли из медицинского справочника.

В их взводе, помимо Моисея Соломоновича и Афанасьева, имелись разнообразные уголовники и рецидивисты, терский казак Лажечников, три чеченца, один престарелый поляк, один молодой китаец, детина с Малороссии, успевший в Гражданскую повоевать за десяток атаманов и в перерывах за красных, колчаковский офицер, генеральский денщик по прозвищу Самовар, дюжина черноземных мужиков и фельетонист из Ленинграда Граков, отчего-то избегавший общения со своим земляком Афанасьевым.

Ещё под нарами, в царящей там несусветной помойке – ворохах тряпья и мусора, два дня как завёлся беспризорник, сбежавший то ли из карцера, то ли из восьмой роты, где в основном и обитали такие, как он. Артём один раз прикормил его капустой, но больше не стал, однако беспризорник всё равно спал поближе к ним.

“Как он догадывается, Артём, что мы его не выдадим? – риторически, с легчайшей самоиронией поинтересовался Василий Петрович. – Неужели у нас такой никчёмный вид? Я как-то слышал, что взрослый мужчина, не способный на подлость или, в крайнем случае, убийство, выглядит скучно. А?”

Артём смолчал, чтоб не отвечать и не сбивать свою мужскую цену.

Он прибыл в лагерь два с половиной месяца назад, получил из четырёх возможных первую рабочую категорию, обещавшую ему достойный труд на любых участках, невзирая на погоду. До июня пробыл в карантинной, тринадцатой, роте, отработав месяц на разгрузках в порту. Грузчиком Артём пробовал себя ещё в Москве, лет с четырнадцати – и к этой науке был приноровлён, что немедленно оценили десятники и нарядчики. Кабы ещё кормили получше и давали спать побольше, было б совсем ничего.

Из карантинной Артёма перевели в двенадцатую.

И эта рота была не из лёгких, режим немногим мягче, чем в карантинной. В 12-й тоже трудились на общих работах, часто вкалывали без часов, пока не выполнят норму. Лично обращаться к начальству права не имели – исключительно через комвзводов. Что до Василия Петровича с его французским – так Эйхманис в лесу с ним первым заговорил.

Весь июнь двенадцатую гоняли частью на баланы, частью на уборку мусора в самом монастыре, частью корчевать пни и ещё на сенокос, на кирпичный завод, на обслуживание железной дороги. Городские не всегда умели косить, другие не годились на разгрузку, кто-то попадал в лазарет, кто-то в карцер – партии без конца заменяли и смешивали.

Баланов – работы самой тяжёлой, муторной и мокрой – Артём пока избежал, а с пнями намучился: никогда и подумать не мог, насколько крепко, глубоко и разнообразно деревья держатся за землю.

– Если не рубить корни по одному, а разом огромной силою вырвать пень – то он в своих бесконечных хвостах вынесет кус земли размером с купол Успенской! – в своей образной манере то ли ругался, то ли восхищался Афанасьев.

Норма на человека была – 25 пней в день.

Дельных заключённых, спецов и мастеров переводили в другие роты, где режим был попроще, – но Артём всё никак не мог решить, где он, недоучившийся студент, может пригодиться и что, собственно, умеет. К тому же решить – это ещё полдела; надо бы, чтоб тебя увидели и позвали.

После пней тело ныло, как надорванное, – наутро казалось, что сил больше для работы нет. Артём заметно похудел, начал видеть еду во сне, постоянно искать запах съестного и остро его чувствовать, но молодость ещё тянула его, не сдавалась.

Вроде бы помог Василий Петрович, выдав себя за бывалого лесного собирателя – впрочем, так оно и было, – заполучил наряд по ягоды, протащил за собой Артёма, – но обед в лес каждый день привозили остывший и не по норме: видно, такие же зэки-развозчики вдосталь отхлёбывали по дороге, а в последний раз ягодников вообще забыли покормить, сославшись на то, что приезжали, но разбредшихся по лесу собирателей не нашли. На развозчиков кто-то нажаловался, им влепили по трое суток карцера, но сытней от этого не стало.

На ужин нынче была гречка, Артём с детства ел быстро, здесь же, присев на лежанку Василия Петровича, вообще не заметил, как исчезла каша; вытер ложку об испод пиджака, передал её старшему товарищу, сидевшему с миской на коленях и тактично смотревшему в сторону.

– Спаси Бог, – тихо и твёрдо сказал Василий Петрович, зачёрпывая разваренную, безвкусную, на сопливой воде изготовленную кашку.

– Угу, – ответил Артём.

Допив кипяток из консервной банки, заменявшей кружку, вспрыгнул, рискуя обрушить нары, к себе, снял рубаху, разложил её вместе с портянками под собой как покрывало, чтоб подсушились, влез руками в шинель, накрутил на голову шарф и почти сразу забылся, только сумев услышать, как Василий Петрович негромко говорит беспризорнику, имевшему обыкновение во время кормёжки несильно дёргать обедающих за брюки:

– Я не буду вас кормить, ясно? Это ведь вы у меня ложку украли?

Ввиду того, что беспризорник лежал под нарами, а Василий Петрович сидел на них, со стороны могло показаться, что он говорит с духами, грозя им голодом и глядя перед собой строгими глазами.

Артём ещё успел улыбнуться своей мысли, и улыбка сползла с губ, когда он уже спал – оставался час до вечерней поверки, зачем время терять.

В трапезной кто-то дрался, кто-то ругался, кто-то плакал; Артёму было всё равно.

За час ему успело присниться варёное яйцо – обычное варёное яйцо. Оно светилось изнутри желтком – будто наполненным солнцем, источало тепло, ласку. Артём благоговейно коснулся его пальцами – и пальцам стало горячо. Он бережно надломил яйцо, оно распалось на две половинки белка, в одной из которых, безбожно голый, призывный, словно бы пульсирующий, лежал желток – не пробуя его, можно было сказать, что он неизъяснимо, до головокружения сладок и мягок. Откуда-то во сне взялась крупная соль – и Артём посолил яйцо, отчётливо видя, как падает каждая крупинка и как желток становится посеребрённым – мягкое золото в серебре. Некоторое время Артём рассматривал разломанное яйцо, не в силах решить, с чего начать – с белка или желтка. Молитвенно наклонился к яйцу, чтобы бережным движением слизнуть соль.

Очнулся на секунду, поняв, что лижет свою солёную руку.

* * *

Из двенадцатой выходить ночью было нельзя – парашу до утра оставляли прямо в роте. Артём приучил себя вставать между тремя и четырьмя – шёл с ещё зажмуренными глазами, по памяти, с сонной остервенелостью счёсывая с себя клопов, пути не видя… зато ни с кем не делил своего занятия.

Обратно возвращался, уже чуть различая людей и нары.

Беспризорник так и спал прямо на полу, видна была его грязная нога; “…как не подох ещё…” – подумал Артём мимолётно. Моисей Соломонович храпел певуче и разнообразно. Василий Петрович во сне, не первый раз заметил Артём, выглядел совсем иначе – пугающе и даже неприятно, словно сквозь бодрствующего человека выступал иной, незнакомый.

Укладываясь на ещё не остывшую шинель, Артём полупьяными глазами осмотрел трапезную с полутора сотнями спящих заключённых.

До самой старости у него имелась странность: если мимо нашего дома шла отбившаяся от стада корова с колокольцем на шее, прадед иной раз мог забыть любое дело и резво отправиться на улицу, схватив второпях что попало — свой кривой посох из рябиновой палки, сапог, старый чугунок. С порога, ужасно ругаясь, бросал вослед корове вещь, оказавшуюся в его кривых пальцах. Мог и пробежаться за напуганной скотиной, обещая кары земные и ей, и её хозяевам.

«Бешеный чёрт!» — говорила про него бабушка. Она произносила это как «бешаный чорт!». Непривычное для слуха «а» в первом слове и гулкое «о» во втором завораживали.

«А» было похоже на бесноватый, почти треугольный, будто бы вздёрнутый вверх прадедов глаз, которым он в раздражении таращился, — причём второй глаз был сощурен. Что до «чорта» — то когда прадед кашлял и чихал, он, казалось, произносил это слово: «Ааа… чорт! Ааа… чорт! Чорт! Чорт!» Можно было предположить, что прадед видит чёрта перед собой и кричит на него, прогоняя. Или, с кашлем, выплёвывает каждый раз по одному чёрту, забравшемуся внутрь.

По слогам, вослед за бабушкой, повторяя «бе-ша-ный чорт!» — я вслушивался в свой шёпот: в знакомых словах вдруг образовались сквозняки из прошлого, где прадед был совсем другой: юный, дурной и бешеный.

Бабушка вспоминала: когда она, выйдя замуж за деда, пришла в дом, прадед страшно колотил «маманю» — её свекровь, мою прабабку. Причём свекровь была статна, сильна, сурова, выше прадеда на голову и шире в плечах — но боялась и слушалась его беспрекословно.

Звали его Захар Петрович.

«Чей это парень?» — «А Захара Петрова».

Прадед был бородат. Борода его была словно бы чеченская, чуть курчавая, не вся ещё седая — хотя редкие волосы на голове прадеда были белым-белы, невесомы, пушисты. Если из старой подушки к голове прадеда налипал птичий пух — его было сразу и не различить.

Пух снимал кто-нибудь из нас, безбоязненных детей — ни бабушка, ни дед, ни мой отец головы прадеда не касались никогда. И если даже по-доброму шутили о нём — то лишь в его отсутствие.

Ростом он был невысок, в четырнадцать я уже перерос его, хотя, конечно же, к тому времени Захар Петров ссутулился, сильно хромал и понемногу врастал в землю — ему было то ли восемьдесят восемь, то ли восемьдесят девять: в паспорте был записан один год, родился он в другом, то ли раньше даты в документе, то ли, напротив, позже — со временем и сам запамятовал.

Бабушка рассказывала, что прадед стал добрее, когда ему перевалило за шестьдесят, — но только к детям. Души не чаял во внуках, кормил их, тешил, мыл — по деревенским меркам всё это было диковато. Спали они все по очереди с ним на печке, под его огромным кудрявым пахучим тулупом.

Мы наезжали в родовой дом погостить — и лет, кажется, в шесть мне тоже несколько раз выпадало это счастье: ядрёный, шерстяной, дремучий тулуп — я помню его дух и поныне.

Сам тулуп был как древнее предание — искренне верилось: его носили и не могли износить семь поколений — весь наш род грелся и согревался в этой шерсти; им же укрывали только что, в зиму, рождённых телятей и поросяток, переносимых в избу, чтоб не перемёрзли в сарае; в огромных рукавах вполне могло годами жить тихое домашнее мышиное семейство, и, если долго копошиться в тулупьих залежах и закоулках, можно было найти махорку, которую прадед прадеда не докурил век назад, ленту из венчального наряда бабушки моей бабушки, сахариный обкусок, потерянный моим отцом, который он в своё голодное послевоенное детство разыскивал три дня и не нашёл.